Страница 58 из 68
«…И однажды воображение пришло на выручку, и я создал богов; а затем пришлось сотворить и людей, чтобы те поклонялись богам; а также и города, где они будут жить, и королей, которые будут ими править; но королям и городам потребны имена, и великие, веские имена нужны широким рекам, которые – я видел это – ночами текут по королевствам.
Вероятно, моя голова содержит больше греческих слов, чем я смог бы перевести, а также – множество имен ветхозаветных царей. Немало горацианских од я выучил прежде, чем узнал смысл хоть одной их строки. Полагаю, когда нам приходится изобретать новое имя, Память, «Матерь муз», что обитает в кладовых сознания, на которые мы ошибочно вешаем табличку «позабытое», сплетает непривычные древние слоги и создает столько имен, сколько понадобится. По крайней мере, я не раз обнаруживал подобие слова, казавшегося порождением чистого вдохновения, и некогда знакомого имени.
Изобретать имена мне легче всего – за вычетом, пожалуй, создания мифов. Вот некоторые из моих любимцев: Сардалтион, Тадденбларна, цитадель богов, и Пердондарис, прославленный город.
Вот какое впечатление на меня производят классики. Кто-нибудь скажет или я где-нибудь прочитаю: «как молвил такой-то пред стенами такими-то», – и, поскольку мое знакомство с классиками весьма поверхностно, слова эти вызовут одно лишь изумление, частицу которого я и пытаюсь передать читателям, когда словно бы неумышленно, вскользь упоминаю некую битву или повесть, ведомую всем в королевствах по ту сторону заката и в городах, что построены из сумерек, где доводилось бывать мне одному…».
Толкин мог бы подписаться едва ли не под каждым словом. Во «Властелине Колец», да и во всем «Легендариуме Средиземья» немалая часть удовольствия – авторского и читательского – заключается в узнавании, не в последнюю очередь – языковом. Только специалист может полностью оценить языковую вязь «Властелина», переплетение и перекличку языков, – но мир создан так, что интуитивно его лингвистическую красоту ощущает каждый. А «неумышленные» упоминания имен и реалий семитысячелетнего прошлого Средиземья окажутся одним из организующих принципов эпопеи. При этом Толкин упорно противопоставлял системность своего подхода полной произвольности Дансени: а значит, и эффект реальности у оксфордского лингвиста куда сильнее[126].
Конечно, Дансени не ставил перед собой настолько сложных целей (еще одно побочное следствие его «дилетантизма»). Недоброжелательные современники называли его рассказы «красивыми, но бессмысленными»; доброжелатели сравнивали Дансени с «радостным ребенком, который забавляется блестящими игрушками». «Чистый, чудесный и редкий, как единорог…»
Когда в 1905 году первая книга Дансени, «Боги Пеганы», увидела свет, она была совершенно ни на что не похожа. В наше время, напротив, на нее похоже слишком многое, однако за столетие сновидческая прелесть этих рассказов отнюдь не потускнела.
«Есть острова в Срединном море, воды которого не стеснены никакими берегами, куда не доплывает ни один корабль.
Вот вера людей, живущих на этих островах».
Судьба и Случай бросали жребий «в туманной мгле, предшествовавшей Началу», тот же, кто выиграл (а кто – узнать невозможно), поспешил к МАНА-ЙУД-СУШАИ, чтобы предвечный создал для него богов.
«Раньше, чем воцарились боги на Олимпе, и даже раньше, чем Аллах стал Аллахом, МАНА-ЙУД-СУШАИ уже окончил свои труды и предался отдыху.
И были в Пегане – Мунг, и Сиш, и Киб, и создатель всех малых богов, МАНА-ЙУД-СУШАИ. Кроме того, мы верили в Руна и Слида.
Старики говорили, что все кругом сделано малыми богами, кроме только самого МАНА-ЙУД-СУШАИ, который создал богов и поэтому отдыхал.
И никто не смел молиться МАНА-ЙУД-СУШАИ, а лишь богам, которых он создал.
Но в Конце МАНА-ЙУД-СУШАИ забудет про отдых и захочет создать новых богов и новые миры и уничтожит богов, созданных раньше.
И боги и миры исчезнут, останется лишь МАНА-ЙУД-СУШАИ».
Более всего «Боги Пеганы» схожи с первыми главами «Сильмариллиона», и даже не с окончательным компендиумом преданий Первой Эпохи, а самой ранней его редакцией, созданной всего через десятилетие после Дансени, – «Книгой Утраченных Сказаний» (1916-20).
Различия также очевидны: мир Толкина, хоть и «вторичный» (то есть плод воображения), неразрывно связан с нашим, будучи его неизмеримо глубоким прошлым. Мир Дансени совершенно автономен: на острова Срединного моря (не «Средиземного», как в русском переводе!) наши корабли не прибудут; и пустынная страна «Afrik», где на черных скалах сидит вечно мучимый жаждой бог Амбул, – не наша Африка.
Дансени создал мифологию в полном значении этого слова: не просто набор текстов о богах, людях и мирах, но систему, которая подчиняется определенным законам и остается внутренне целостной, несмотря на противоречия. Рассказы «Пеганы» могут расходиться друг с другом – особенно когда речь идет о грядущем конце миров. Это создает замечательный эффект достоверности: «Пегана» становится не авторским текстом, а собранием разнородных (то есть объективно существующих!) преданий.
Вскоре Дансени доведет этот подход до предела в повести «Путешествие Короля» из сборника «Время и боги» (1906): каждый из пророков неведомых земель излагает свою версию космогонии и свои предначертания будущего, – но единственно верным предсказанием оказывается изреченное Смертью; ибо КОНЕЦ ожидает всех. (Ближайший аналог этой повести в фантастике ХХ века – многосложные беседы королей, мудрецов и конструкторов в лемовской «Кибериаде»; интересно, читал ли поляк ирландца?)
Неопределенность заложена в мир Пеганы изначально: Судьба или Случай побеждает в игре? Среди богов Пеганы есть Дорозанд, бог неизъяснимой участи, который видит дальше прочих божеств: «…Миры движутся, и реки текут в море, и Жизнь возникла и распространилась по всем Мирам, и боги Пеганы совершают свои труды – и все ради Дорозанда. Но когда Дорозанд достигнет цели, Жизнь в Мирах станет ненужной, и не будет больше игры для малых богов». Однако Участь – не Судьба, и даже Дорозанд остается одним из малых демиургов. Боги обречены, они уже не гуляют по райской стране Уорнат-Мейвея, и пес-Время рычит на них.
Как с удивлением отмечали критики, в мире Дансени нет богов урожая, войны и любви, обязательных для любого пантеона, зато имеется (как у педантичных римлян) множество мелких божеств. «Вот боги домашнего очага: Питсу, что гладит кошку; Хобиф, что успокаивает пса; Хабания, повелитель рдеющих углей; маленький Сумбибу, властелин пыли; и старик Грибаун, который сидит в самом огне и превращает древесину в золу, – все это домашние боги, они живут не в Пегане…»
Творец, который спит и не вмешивается в жизнь созданной им вселенной; боги, чьими трудами явились на свет земля и люди, – боги, чье бытие продлится лишь до тех пор, пока не пробудится МАНА-ЙУД-СУШАИ; люди, подражающие богам и способные даже занять их место, пока те, в свою очередь, не проснутся… Модель, на которую опирался Дансени, очевидна: это гностические учения, которые уже почти две тысячи лет пронизывают культуру.
Интерес к язычеству, столь свойственный культуре рубежа XIX-XX веков, не минул и Дансени. Но писатель не приводит древних богов в наш мир – в отличие от многих коллег, зачарованных образом великого Пана, и в отличие от Лавкрафта, начинавшего с прямых подражаний Дансени. Не привносит он и «нашу» (европейскую, христианскую) этику в мир вымышленный – в отличие от Джорджа Макдональда и, в меньшей степени, Уильяма Морриса. Дансени выстраивает собственный мир на основаниях, не вполне привычных для читателей того времени: каждый элемент хорошо знаком, но целое – удивляет. Мир – откровенно не-христианский, но при этом описанный языком «библии короля Иакова» – классического перевода, вошедшего в плоть и кровь английского языка.
126
См.: Дж. Р. Р. Толкин. Письма. – М.: Эксмо, 2004. – С. 32 (№ 19).