Молёное дитятко (сборник)

Потом уже, в поезде на полке, я все вспоминала, думала и додумала, что он мне у забора что-то про себя объяснил. Понять дал. Про то, как люди приходят, куда нельзя.

Пошли мы обратно, к воротам. Все молча. Ворота высокие, ржавые, и рядом фонарь, один-единственный на весь пляж. Взялся мой диджей за ворота, а они — заперты, здоровенный замок болтается. Поглядели мы друг на друга, и так объяснить друг другу все захотелось… а нельзя. Слов нет. Стоит он, лицо такое хорошее! Молодой совсем. Умный, а глупый. И жаль мне его. Жаль…

Наконец, спрашивает:

— Ну, что теперь будем делать? Перелезать?

Я как во сне отвечаю:

— Перелезать.

Он, хоть и голубой, а все же парнишка призывного возраста, крепкий, тощий, ловкий. Перемахнул ворота в два счета, и так тревожно на меня из-за решетки смотрит, как олень из клетки. Или это я в клетке осталась?.. Сняла я свои туфли-лодочки, аккуратно к столбику поставила, да в лучшем платье с белым кружевным воротничком и полезла на ржавые ворота… Лезу и что же, думаешь, вспоминаю? Кинофильм старый, «Ленин в Октябре», там матросы Зимний дворец штурмуют… Вот и я, как революционерка, на ворота лезу, дура дурой. И ведь ничего страшного, мигом наверху оказалась. А оттуда надо на ту сторону прыгать. Смотрю я на диджея, он руки ко мне протянул, дескать — ловлю. И лицо у него опять такое… просто чудесное… Я и прыгнула, а он меня подхватил. И ведь удержал, на ногах устоял…

А вот дальше… дальше никакого кино, и совсем не до смеху. Все всерьез…

Сколько еду в поезде, вспоминаю, вспоминаю, а понять не получается. Жизнь — в один миг — как наизнанку вывернулась. То, чего нельзя и представить, чего просто никогда не было и быть не могло — взялось откуда-то, оказалось — вот оно! Да так просто… Говорю тебе как на духу: за ржавыми теми воротами другой мир оказался.

Я даже сейчас нет-нет и в него проваливаюсь. Как на тот свет.

Стоим мы прямо под фонарем, а он — какой уж там мальчонка! Мужчина! Держит меня крепко, в глаза смотрит, и я ему в глаза смотрю, и у меня, оказывается, руки на его плечах лежат, то есть я его обнимаю, и плечи у него такие крепкие. И чувствую я — никакая сила нас разъять не может. Никакая! И оба это знаем. Так бы и повалились с ним вместе… да как начали бы целоваться прямо под фонарем, на мягком песке… Но тут я от него отстранилась, хватило силы воли, а он обнял меня рукою за плечи и пошли мы с ним быстро и уверенно, не сговариваясь, как одно целое, от волшебных тех ворот, во тьму — туда, где море шумит.

Там у прибоя бревно лежало, на котором я всегда оставляла одежду. И стала я у бревна этого, как всегда, раздеваться, только трясет меня всю. И он тоже раздевается. Разделась, глянула на море, и поняла наконец — шторм настоящий, валы так и катят, так и кипят. И ветер холодный режет. А он рядом стоит, горячий. Вдруг за руку меня, как маленький, взял, и снова я почувствовала — мальчик совсем. Ну, шторм так шторм. Пошла я, и его повела.

Господи, как же это было!.. Море теплым оказалось, только мы по колени зашли — как накатит!.. — темное, сильное, соленое, пахнет по-звериному. Накатило, повалило, поволокло нас к берегу, а потом за собою, во тьму грохочущую. Мама родная! Сама-то еле поднялась, как снова накатило, да и понесло, а он меня обхватил и слышу кричит, что плавать не умеет!.. И снова вал накатил, да вверх тормашками нас, не поймешь, где руки-ноги, какое уж там — плавать!.. Но так колошматило только на мели, а как затащило поглубже, по грудь, там уж и плыть бы можно, а он и впрямь не умеет, но умудряется как-то, выживает, да еще и целуемся ведь!.. Качает нас, захлестывает, а страх ушел, и такое счастье, такая свобода, волюшка вольная… счастье… счастье! Однако еле мы выбрались из этого счастья… Вырвались, как из когтей. Вышли и в темноте, на ветру, мокрые — стали на себя натягивать одежду, а он все целоваться лезет, и трясет уже его, а мне жарко, и целуюсь я с ним, целуюсь, даю себя целовать… Оделись кое-как и бегом оттуда, к фонарю, к воротам тем запертым…

И вот что удивительно: они уже и не заперты. Открыты ворота…

Да не до них нам было.

В пансионате праздник гудит, народ гуляет, в каждой беседке, на каждой скамейке компания веселая. Мы вдоль забора диверсантами добрались до черного хода в клуб, вошли, он за нами дверь на задвижку запер и по темной лестнице на самый верх меня повел. И очутились мы в чердачном помещении. Здесь он и жил, мальчик мой… Помещение огромное, пол настелен, окна только в торцах, но зато большие и распахнуты настежь, свежий ветер гуляет. Даже слишком свежий.

Он над кроватью ночник включил и спрашивает меня:

— Хочешь в душ?..

А в душе вода горячая… Помылись мы с ним, друг друга помыли с мочалкой и мылом, согрелись. Вытер он меня большим полотенцем, надо в постель ложиться. И чувствую я — страшно. И ему, и мне. Говорю тебе, мы в ту ночь с ним как одно существо стали, все на двоих, и смелость, и счастье, и стыд, и страх… Достал он бутылку какую-то, налил по полстакана, говорит, это вискарь. Виски значит. Я раньше не пила. Ну да ничего. Я раньше и мужу не изменяла. Выпила. Не понравилось, водка чище, но говорю — налей еще. Налил. Выпила. И уже вроде ничего. Ночник он выключил, забрались мы под одеяло, он уткнулся в меня, я его обняла. А он, чувствую — плачет!.. Плечо мое мокрым стало. Я ему на ухо:

— Ты что?

А он:

— Я плавать не умел, а теперь умею… ты научила…

Я говорю:

— Это тебя, глупенький, море научило, шторм.

Он не соглашается:

— Нет, ты. Шторма и раньше случались, море всегда на месте, а плавать я не умел…

Поплакал и успокоился. И еще говорит:

— Хорошо, что ты знаешь про меня, что голубой. Никогда я с женщинами не спал, ты меня научишь.

Нашел учительницу!.. У меня за жизнь два мужика было, второй — мой муж, а первый — тот, кого я с пятого класса любила. Вот в восьмом у нас с ним грех и вышел… в июле, в лесу, малину мы с ним собирали, ведро еще было одно на двоих…

После того раза мы и смотреть друг на друга боялись…

И как вспомнила я то ведро, и ту малину, и как оба мы ничего не умели, не знали, что это с нами делается и как быть… Так и нынешний мой неумеха словно меня подслушал, словно вспомнил что-то…

И учили мы друг друга до утра… на рассвете виски допили и уснули.

Утром я просыпаюсь — в дальнее окно солнце светит, ветер шторки треплет. А любимого рядом нет. Головушку мою ломит, поднять не могу. Однако огляделась я. Помещение странное, корабль напоминает перевернутый… и я у него внутри. Пол посередине настлан, а по краям шлак с опилками. И чего только нет здесь… Ящики какие-то, и столы колченогие со стульями, и динамики, и барабаны, и пианино — только словно раздетое, все струны наружу… И бутылки, и журналы, и спальники… А еще кругом футболки, трусы, носки валяются, все по-пацаньи, как у сыночка Гришки… И среди прочего — мое мятое платье с белым воротником… А мне хоть бы что, лежу я, ни о чем не жалею, ничего не думаю. Слышу, как море шумит, и голоса какие-то перекликаются…

— Ну и что?.. — думаю. — Мой корабль затонул, нет мне дела до тех голосов…

Пьяна я, что ли, все еще была?..

И вдруг меня осенило: сегодня самолет, в девять утра автобус в аэропорт!..

И так я от этого открытия устала, прямо изнемогла. Повернулась на бок и уснула, словно рукой махнула.

И приснился мне сон. Будто я по путевке в Китай приехала. И мало того, что там все китайцы, но еще и, судя по всему, древний мир. Какое-то другое время, не наше. И красиво очень, и странно. Все ветхое, деревянное… и шелковое… Не сразу, но увидела еще странность — женщин нет совсем. Нарядно все одеты, многие с веерами, некоторые парами гуляют. На меня глядят как на возмутительное чудо и шепчутся. Кое-что я понимаю прямо по-китайски. Они шепчутся, что я большая, белая, странно пахну. Как если б о полярной медведице или об индийском слоне… Со мною переводчик ходит. И он мне говорит: «Не все наши люди вами довольны, особенно господин Ли. Господин Ли мудрец. Он считает, что вы для нас опасны. Плохо, что вы не мужчина и что вы рожаете детей. Это так… неприлично. И очень, очень опасно. У нас дети запрещены. А у вас другой бог. Вы принесли его в своем дыхании, он вряд ли поймет нас и может нам навредить…»