Страница 8 из 10
Потом еще кто-то играл на рояле, пели романсы и даже оперные арии, а под конец уговорили спеть старого князя. Дмитрий Сергеевич долго отнекивался, что не в голосе, но отказать любимой внучке не смог.
Лика сама села за инструмент, князь выбрал «На воздушном океане», она взяла первую ноту, и Дмитрий Сергеевич запел.
На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.9
Все слушали, затаив дыхание, столь хорош был исполнитель, а потом долго не отпускали старого князя, но петь на бис Беклемишев отказался, и тогда все вдруг засобирались по домам, словно спев «сны золотые навевать», Дмитрий Сергеевич подал знак, что празднование окончено.
Лике не спалось. Она долго ворочалась в постели – то скидывая простынь, потому что душно и жарко, то укрываясь с головой, поскольку вдруг начинала зябнуть. Встав с кровати, укуталась в бабушкину шаль и, босиком пройдя к окну, растворила створку, впустив в комнату легкий утренний ветер. Пахло, как и накануне, мятой и жасмином. Солнце, показавшееся за колокольней Никольского храма, было ярко-алым. Оно медленно поднималась на небосвод, окрашивая все вокруг в розовый, отражаясь в лужах и пуская в вымытые стекла солнечных зайчиков.
Вот прошел, шаркая метлой, старый дворник, проехал с тележкой, источающей аромат свежей выпечки, булочник, кто-то постучал с черного хода, вероятно молочница принесла творог и сливки или пришел зеленщик. Москва просыпалась, а Лика все никак не могла улечься, и дело даже было не в духоте – она не могла успокоить душу и сердце, взбудораженное воображение все рисовало картинки прошедшего бала, девушка снова чувствовала взгляд Мити и его руку на талии, вспоминала разговор с Василием и то, как они пели. В голове крутилась уйма вопросов, ответов на которые она не находила. Вздохнув, Лика вернулась все-таки в кровать и через некоторое время уснула.
Не спалось в эту ночь и княжне Вере Беклемишевой. После обеда, когда мужчины ушли курить, tante Pauline увела Верочку прогуляться по саду.
– Qu'est-il arrivé, ma chère, de quoi voulais-tu me parler? (что случилось, дорогая, о чем ты хотела со мной поговорить? (фр.)) – Аполлинария Павловна увлекла княжну в беседку, где они были у всех на виду, что позволяло заметить любого, кто решил бы к ним подойти, и давало возможность вовремя прервать разговор или сменить тему.
– Я постриг хочу принять, – выпалила Вера и замолчала, опустив глаза.
– И что ж ты хочешь, чтобы я с князем поговорила? – графиня перешла на русский, настолько ее удивило и взволновало сказанное.
– Да, тетушка, меня он слушать не пожелал, – Вера говорила тихо, скрывая слезы, которые подступили к глазам, едва она вспомнила утренний разговор с papa.
– И с чего вдруг, скажи на милость? Княгиня Бэтси постаралась? Она-то, понятное дело, вдова, но ты-то зачем решила хоронить себя в монастырских стенах? – в голосе Аполлинарии Павловны прозвучала досада.
– Ой, тетушка, не знаю, право, утром, когда с батюшкой беседовала, так все ясно и просто было, и правильно, а сейчас уже и не знаю. Тем более, папенька гневается. Обещал даже приход сменить, – Вера сцепила пальцы в замок и, подняв голову, взглянула на графиню. – Неуютно мне тут, немило все, душа томится, ни развлечений не хочу, ни балов, ни театров. И читать ничего не могу, кроме духовного. Давеча графа Толстого сочинение пыталась читать. «Анна Каренина». И не смогла, глупым показалось, что все счастливые семьи похожи, неправда это, – начала Вера, но графиня тут же перебила ее.
– У Льва Николаевича есть гораздо более интересные произведения, да и я бы на твоем месте Лескова почитала, а то и вовсе Пушкина. «Повести Белкина», к примеру, чудо как хороши. А по вопросу твоему ты послушай меня, chérie, послушай и подумай. Ты в монастырь-то от несчастной любви собралась, да оттого, что плохо тебе в миру, не привлекает ничего, все опостылело. Так?
Верочка кивнула.
– А в монастырь, дорогая моя, не за тем идут, – продолжила Аполлинария Павловна. – Отнюдь не за тем. К Богу туда идут, понимаешь? Его одного любя. Девочка моя, молодая ты еще, да глупенькая, сердечко твое не успокоится в обители, коль ты Бога более всего на свете не полюбишь. Вот почувствуешь, что никто тебе, кроме Господа не нужен, и ничто, кроме молитвы, душу не греет, тогда и о монастырской жизни можно подумать. В черницы идут не потому, что тут плохо, а затем, что там – хорошо. И только там, с Ним, – графиня замолчала и вздохнула. – Подумай, девонька. По осени тебе тридцать три исполнится, вот тогда и вернемся к этому разговору.
– Отчего так, tantine? – Верочка едва не плакала.
– Оттого, милая, что сама ты еще ни в чем не уверена. Вот и мечется сердечко, и душа тоскует. После Троицы в имение уедете, отдохнешь, успокоишься. Может, там твое место, а не за монастырскими стенами. Пойдем, голубушка, гости уж к балу съезжаются. – Аполлинария Павловна встала и пошла к выходу из беседки. – Я к княгине Dolly пойду, а ты к себе ступай, успокойся, да лицо холодной водой ополосни.
И вот теперь, сидя у себя в спальне на широкой кровати, княжна Вера обдумывала слова графини, пытаясь разобраться в своих чувствах, мыслях и желаниях.
Заснула она, когда солнце уже встало, но поспать так и не удалось ни Вере, ни Лике – старый граф приказал немедля собираться и ехать в имение, в Аристово.
Глава 5
У Чернышевых тоже не спали. Разве что Василий забылся под утро тяжелым сном, упав на кровать, не раздеваясь. Был он смертельно пьян – шутка ли, два графина бренди уговорил. К тому же и день сумасшедший – с поезда на бал, да переживаний сколько. Оттого и пил. Сергей Романович говорить с сыном по возвращении из гостей не пожелал, отложил до утра, а графу не терпелось выплеснуться. Слуге по уху заехал, сам потом не помнил за что, но поутру увидев «фонарь» под глазом Семена, дал ему двугривенный на поправку здоровья. Девку, спешившую куда-то из людской, прижал было в коридоре, но тут же и отпустил – шарахнув кулаком по стене так, что горничная испуганно ойкнула и унеслась быстрее ветра. Хотел было в клуб собраться, да, посмотрев на время, махнул рукой, спросил бренди и устроился в кресле у себя в комнате. Где-то примерно через час потребовал второй графин и, вероятно, послал бы за третьим, кабы сон не сморил.
Не спал и Митя. Привезя родителей и брата от Беклемишевых, он в дом не пошел, а решил прогуляться по бульварам. Над Москвой-рекой вставало рассветное солнце, золотя купол Ивана Великого и Кремлевских соборов, и в душе у Дмитрия Сергеевича словно тоже золотой шар искрился. Хотя скорее не золотой – хрустальный, который разбить боялся неверным словом или мыслью. Давеча на балу и особенно после, в музыкальной комнате, уверился он окончательно в том, что дороже Гликерии Александровны никого в целом свете нет. «Да вот только что с этим делать? Как сама она к нему относится? Ответит ли взаимностью, или Василий ее сердце пленил? О чем они там говорили, когда ноты доставали? И не спросишь, и не узнаешь, разве что сама обмолвится невзначай, – граф облокотился о чугунные перила моста и посмотрел на икрящуюся в лучах солнца водную гладь. – Вот и она такая – искрящаяся, светлая, радостная», – подумалось ненароком, и родилась в голове юнкера мысль, может, не самая лучшая и продиктованная не только любовью, но и эгоизмом – просить у старого князя руки его внучки. Услышав от отца, что Беклемишев повезет Лику в Петербург на Сезон, Митя испугался, но не сильно – впереди было почти все лето в имении по соседству, прогулки на лошадях и пешком, катание на лодках, охота, танцы – обычные летние развлечения, во время которых он бы находился рядом с Гликерией Александровной почти неотлучно, и уж точно сумел склонить чашу весов на свою сторону, и тогда никакая столица не страшна. Да вот только нонче Василий приехал, и все планы смешал.
9
На воздушном океане – Ария Демона из одноименной оперы Рубинштейна. Демон – опера Антона Рубинштейна в трех действиях, семи картинах, на либретто Павла Висковатова, по одноименной поэме М.Ю. Лермонтова. Премьера состоялась в Петербурге, 13 (25) января 1875 года, в Мариинском театре.