Страница 5 из 10
Окончив с приветствиями, сквозь растворенные лакеем двери Чернышевы вышли в сад, где в большом шатре был накрыт обеденный стол.
– Крестная, как я рада, что вы пораньше, – к графине подошла, улыбаясь, Вера Дмитриевна, – поговорить хотела tête-à-tête.
– А со мной даже поздороваться не хотите, Вера Дмитриевна? – спросил граф, всем своим видом показывая, что отнюдь не сердится на девушку за оплошность.
– Сергей Романович, Дмитрий Сергеевич, прошу простить, – тут же смутилась Вера, но Аполлинария Павловна уже подхватила ее под руку и повела к беседке, бросив сердитый взгляд на мужа, явно упрекая его в бестактности.
– Что случилось, ma chérie, на тебе лица нет? А на графа внимания не обращай. Шутник он изрядный, – придя в беседку, графиня усадила княжну на скамеечку, а сама села рядом, не отпуская руки девушки.
– Тante Pauline, – Вера с детства звала графиню крестной и тетушкой, хоть восприемницей она была не ее, а сестры, покойной Машеньки, – только вы мне помочь можете. Больше и обратиться не к кому. Маменька меня и слушать не станет, а Ликуша мала еще.
– Je t'écoute, ma fille (слушаю тебя, моя девочка (фр.)) – Аполлинария Павловна перешла на французский, зная, что в семье Беклемишевых по старинке предпочитали этот язык, тогда как в доме Чернышевых более принят был anglais.
Верочка ненадолго задумалась, но сказать ничего не успела, потому что прибежавшая Татьяна сообщила, что гости, званые на обед, приехали, и князь к столу зовут.
Глава 3
Граф Василий Сергеевич Чернышев, о котором так сокрушались отец с маменькой, был об ту майскую пору гораздо ближе, чем они думали – ехал домой с Николаевского вокзала. Правда, по дороге он ненадолго завернул к приятелю – отставному поручику лейб-гвардии Его императорского Величества барону Андрею Велио. Тот недавно женился, совершив ужаснейший мезальянс, вследствие чего вынужден был подать в отставку и покинуть Санкт-Петербург.
Чернышев же, не далее как в прошлый вечер возвратившийся из Ниццы, где он последние полтора года вел довольно веселую жизнь, не обретя барона в столице, не преминул заглянуть к нему на Москве, предварительно выпытав адрес у дворецкого Велио- старшего. Сам Петр Карлович разговаривал с графом холодно, нынешнего адреса сына не сказывал и вообще постарался поскорее закруглить беседу – даже чаю с дороги Чернышеву не предложил.
Дворецкий Пафнутий, провожая графа в передней, долго мялся и вздыхал. Повторяя, что «барин не велели-с», но в конце концов бренный металл сделал свое дело, и Василий Сергеевич направился на Николаевский вокзал. Выехав в девять вечера из столицы, в десятом часу утра поезд подъезжал к Москве. Посчитав время для визита слишком ранним, граф тут же на вокзале приказал подать рюмку водки и расстегаев с рыбой, а затем и чаю. Половой расстарался, надеясь на богатые чаевые, и не оказался в накладе.
Выйдя на площадь, Василий кликнул «лихача» и, усевшись, приказал ехать на Арбат в Трубниковский переулок, где в доме какого-то посланника во Франции (граф не утрудил себя запоминанием сложного имени) и квартировал во флигеле Андрей Петрович с молодой женой.
Отпустив извозчика, наказав тому отвезти багаж на Мясницкую и дав за это полтину сверху, граф долго стучал в дверь приятеля, пока ее, наконец, не отпер сам барон в засаленном халате и с совершенно заспанным лицом.
– Долго почивать изволишь, господин барон, – Чернышев с усмешкой посмотрел на приятеля.
– В-василий Сергеевич? Базиль, родной ты мой, не представляешь, как я рад тебя видеть, – Андрей Петрович поплотнее запахнул шлафрок и поежился, хотя на улице было изрядно тепло.
– Что с тобой, Андрэ? Что кутаешься, как баба старая? – удивился граф, входя в переднюю, – и слуг где растерять успел?
– Болею я, осьмой день, почитай, грудная мучает, баронесса-то моя, слышал уж, поди, в тягости да на сносях. Отец содержания меня лишил, так что денег ни на что не хватает. Пытался я как-то устроиться уроки фехтования давать сынкам купеческим, но только муторное это дело и неблагодарное. Оконце в зале растворили сильно, да и на обратной дороге на «ваньку» двугривенный пожалел. Вот и занемог. А прислуги у нас уж с месяц как нету – рассчитать пришлось всех. Только денщик мой Демьян с нами проживает. Он и за дворецкого и за кухарку. Да баба дворничиха приходит два раза на неделе убираться, – вздохнул Андрей и сильно закашлялся после такой длинной речи.
– Андрей Петрович, барин, пошто сами вышли, не разбудили меня? Простите дурака старого, сон крепок, не слыхал, как стучали, – старик в поношенном солдатском мундире подхватил барона под руки и хотел отвести его в спальню, но Андрей завернул в гостиную и присел на диван, жестом предложив графу расположиться напротив.
Мебель была чистая, но сильно потертая, и весь вид жилья выказывал весьма стесненные обстоятельства его обитателей.
– Демьян, чаю подай, – кивнул барон, отпуская слугу.
– Эт мы мигом, вашбродь, мигом спроворим, – денщик собрался уходить, но был остановлен приказным тоном Чернышева:
– Вот что, любезный, – граф порылся в кармане и достал три рубля ассигнациями, – в лавку сходи, купи там что-нибудь, Василий щелкнул пальцами, а потом дотронулся до кадыка, ну и закусить, а потом и самовар поставишь, – Демьян кивнул, и уверенный, что был понят правильно, Чернышев расстегнул сюртук и уселся на диван.
– Что ты, Базиль, право не стоило, nous avons tout (у нас все есть (фр.)), – Андрей Петрович снова закашлялся и приложил кулак к груди, старясь унять недуг.
– Андрэ, что за церемонии между друзьями? Сегодня я на плаву, завтра – ты. Сочтемся, не впервой. Меня папенька, почитай, полгода уже как содержания лишил, спасибо, мадам Жаннетт не оставила, но сам понимаешь, долго сие продолжаться не могло. Сам бы себя уважать перестал, живи я полностью за счет любовницы. Вот на Москву вернулся, служить пойду, али в подмосковную уеду, заделаюсь барином. – Граф невесело усмехнулся. – Представляешь, Андрюша, я – и барином? – видя, что губы друга растянулись в улыбке, но смеяться тот не решается, боясь нового приступа, Василий продолжил, – видишь, и тебе смешно. А мне горько. Горько, понимаешь ты? Как Романа схоронил, сам не свой. Больше года прошло, а все забыть не могу. Ни забыть, ни примириться. Игрушки мы в руках Божиих, марионетки. Захотел Он, и жизнь дал, захотел – отнял. Страшно-то как, Андрюша. Представь только – весна прошла, лето, а братца нет на земле. Мы все радуемся теплу и солнышку, а он – в земле гниет. Тело его гниет. А душа? Куда душа-то девается? Мысли, чувства, желания? Это все уходит куда? Представить не могу, что когда-то не будет меня, а жизнь своим чередом пойдет. Все жить дальше будут, а я уже ничего не узнаю. Как же так, Андрэ? Почему жизнь столь несправедлива? И почему Роман? Он же лучшим был среди нас. И красивый, и умный, и женщины его любили. Душа общества. И вот раз – и в одночасье не стало. Коня своего спасал! – в сердцах граф стукнул по столешнице так, что по положенному поверх сукна стеклу пошли трещины. – Прости. – Василий потупил голову и как-то весь сник, словно пар из него выпустили. – Прости, пойду я, пожалуй. – Он грузно встал и пресек попытку барона тоже подняться. – Выздоравливай, домой доберусь, доктора тебе пришлю, и не перечь. Я про Крит помню5. Мальчишки были, что нас потянуло туда, но коли б не ты, не было бы меня на этом свете. Да и жизнь, Андрэ, штука сложная, фортуна – дама переменчивая, потому прошу, смирись и не обижайся, все равно не отстану. – Граф поклонился появившейся в дверях темноволосой женщине в утреннем платье и вышел в прихожую, а оттуда на улицу.
– André, qui c'était (Андрэ, кто это был (фр.)), – женщина подошла к барону и положила изящную маленькую ручку на его лоб, – va te coucher, tu as de la fièvre (поди приляг, у тебя жар (фр)).
– C'est mon ami, Mari, mon grand ami (Это мой друг, Мари, мой большой друг (фр.)), – улыбнулся Андрей Петрович, – и, право, не стоит беспокоиться, мне уже лучше. Сейчас Демьян еды принесет, и, думаю, мы сможем нанять тебе горничную.
5
Речь идет о Первой греко-турецкой войне 1897, которая началась восстанием христиан против турецкого владычества на острове Крит. Война была короткой, странной, Россия войсками была на стороне Турции – военные корабли нашего флота обстреливали лагерь повстанцев. В итоге войны Крит стал автономной провинцией, где единственным символом, напоминающим о султане, был его флаг. Я предполагаю, что мои герои, на тот момент находившиеся на военной службе, были как-то замешаны в войне и могли даже оказаться в самой гуще событий, например, в тот момент, когда турки не желали вывести войска с Крита в конце августа 1897 года, и были волнения и жертвы