Страница 53 из 97
— А здесь становится жарко! — рассмеялся генерал Шпарр.
— Да, похоже, русские сейчас нам устроят новую Полтаву! — процедил Понятовский. Он подъехал к визирю и почтительно напомнил, как в той баталии ядро сбило королевские носилки, что послужило для шведов сигналом к общей ретираде.
— Я сижу не на носилках, а в своём седле! — высокомерно ответил визирь, но в эту минуту у подножия кургана с треском взорвалась русская бомба и лошадь визиря встала на дыбы, а затем, не спрашивая своего хозяина, понеслась в тыл. Следом за великим визирем с радостным облегчением последовала и его свита.
Лошадь остановилась только у шатра, и Балтаджи Мехмед, подавая пример хладнокровия, снова уселся на барабан и принялся отдавать распоряжения командирам спагов, дабы остановить бегущих в панике янычар.
Впоследствии историки много спорили, мог ли в тот час Пётр наголову разбить турок.
Когда толпа янычар не выдержала огня тяжёлых русских орудий и, отхлынув от окопов, ударилась в бегство (а бежали янычары с добрую версту, пока не были задержаны спагами на спасительных холмах), в русском лагере грянуло громкое «ура!» и многие гренадеры примкнули штыки, готовые гнать и преследовать турка. Огненный бой был выигран. В тот миг можно было вывести войска из лагеря, догнать и добить врага, захватив неприятельский обоз, и найти в нём те запасы, коих не хватало русским. И Михайло Голицын начал было по собственному почину выводить полки своей дивизии из лагеря, дабы завершить сражение полной викторией.
Но времена Суворова, который в сих обстоятельствах непременно бы атаковал неприятеля, ещё не наступили.
Первым к царю подскакал генерал Янус и отрапортовал, что его драгуны никак не могут преследовать бегущих янычар, поскольку лошади слабы и измучены, а свежая турецкая кавалерия большей частью ещё не была в деле. Следом за Янусом явились другие генералы-немцы, окружили Петра у кареты раненого Алларта и дружно стали твердить, что ежели пехота оставит лагерь, то женщины и обоз станут лёгкой добычей разбойников-татар, которые, конечно же, перейдут Прут и навалятся на лагерь семидесятитысячной ордой. Вот когда, наверное, Пётр вспомнил старый морской закон — не брать женщин в боевой поход и не допускать их на боевой корабль!
— Государь, через час стемнеет, а неизвестно, что сулит ночной бой с многочисленным неприятелем... — подал свой голос и генерал Алларт, к которому, как к раненому, было особое уважение.
И напрасно подскакавший Голицын сердито выговаривал генералу Бушу, жена которого всю баталию просидела в карете, заложив уши ватой, что разбойников-татар можно отогнать от лагеря пушками и что ночное сражение только выгодно русским по причине их малолюдства перед неприятелем.
Пётр уже принял решение и приказал вернуть гвардию в лагерь.
— А ведь бегут седергесты неустрашимые, бегут! Сейчас бы и ударить на турка! Так нет, господа генералы беспокоятся о своих жёнах и об обозе... — с досадой говорил Голицын своим адъютантам, отводя гвардию.
А Пётр устало прошёл в свою палатку и наистрожайше приказал денщикам никого к себе не пускать. Он двое суток уже не спал и свалился на кровать замертво.
Бегущую толпу спаги задержали лишь на холмах, освещённых кровавым закатом. Но и потом долго ещё перемешавшиеся в бегстве янычары разыскивали свои части, суматоха и беспорядок в турецком лагере были огромные. Громко подавали команды многобунчужные паши и аги, ругались спаги, гоняясь за беглецами, удравшими уже за холмы, хрипло ржали испуганные лошади, в обозах фыркали и плевались верблюды, пока, перекрывая весь этот гомон, не завопили, надрывая горло, сотни мулл и дервишей, скликая правоверных к вечернему намазу.
— Слава Аллаху, что заступился он за своих сынов и не позволил гяурам атаковать наш лагерь немедля! — распростёрся на молитвенном коврике Балтаджи Мехмед. Он-то хорошо знал, что в случае атаки всё его воинство бежало бы до самого Дуная. — Аллах уступил нам целую ночь для нашего дела! И мы постараемся заслужить его благословение... — Великий визирь был бледен как полотно. От утренней невозмутимости и самоуверенности не осталось и следа.
Всю ночь к переправе мчались гонцы визиря. Поторопить тяжёлую артиллерию был послан и Кегая-бей, оправившийся от своего падения.
— Пусть сам топчи-бей впряжётся в постромки вместо вола, но пушки к утру должны быть здесь! — наказал визирь своему помощнику.
Когда же подвезли первые тяжёлые пушки, Балтаджи Мехмед поступился гордостью и первым обратился к советнику-шведу, прося, чтобы генерал Шпарр указал место для батарей. Всю ночь присланная из обоза обслуга рыла окопы, и к утру две линии укреплений полукружием возникли вокруг русского лагеря. Батареи ставили не только в окопах, но и за рекой, где стояли татары и поляки Иосифа Потоцкого. И лишь расставив пушки и приказав открыть непрерывный огонь, великий визирь удалился в свою палатку, дабы вкусить сон. Слаще пения гаремных красавиц была для него канонада орудий.
Пётр проснулся, однако, не от рёва тяжёлых пушек, а ещё ране оттого, что его обняли тёплые женские руки.
— Катя? Ты что, я же наказал никого не пускать! — вскинулся было он.
— А никого и не пускают, окроме твоей жены. Да ты лежи, лежи, а я тебе свой план поведаю.
План, который Екатеринушка в ту ночь поведала царю, был, конечно, сочинён не ею, а вице-канцлером Шафировым. Хитроумный и ловкий еврей-перекрещенец в последнее время быстро пошёл в гору. И причиной карьеры было не только то, что он свободно изъяснялся на нескольких европейских языках и был толковым и дельным дипломатом. Нет! Вице-канцлером Шафиров стал благодаря покровительству и заступничеству Александра Даниловича Меншикова. И так же как Екатеринушка была приставлена сим могущественнейшим Голиафом к самому царю, так Шафиров был приставлен им к главе правительства, канцлеру Головкину. И хотя самого Даниловича не было в русской армии на Пруте, там находились его глаза и уши. Как люди одной партии, Екатерина и Шафиров часто сходились для совета, и царица высоко ценила вице-канцлера, особливо его умение находить выход из самых трудных ситуаций. На сей раз они виделись поздно вечером в шатре царицы, где Шафиров и сообщил свой верный и скорый план: немедля отправить к визирю посланца с мирными пропозициями.
— Да ты, батюшка, чаю, сумасшедший? Зачем визирю мир, если он скоро нас и так в полон заберёт? Мои девки уже к турецкому гарему готовятся, — с горечью сказала Екатерина.
Но Шафиров хитренько улыбнулся и обратил слова царицы в шутку, сказав, что фрейлины зря надеются попасть в гарем, поскольку турок, по всем его расчётам, мир примет.
— Понеже... — Шафиров начал загибать тонкие пальцы, словно вёл бухгалтерский счёт в купеческой лавке в Китай-городе, где служил когда-то сидельцем и где его заметил и отличил царь Пётр. — Первое: пленные, взятые в вечерней баталии, дружно показывают, что урон в их воинстве столь велик, что янычары скорее отрубят головы своим прямым начальникам, нежели ещё раз пойдут в атаку! Второе: все наши лазутчики твердят, что визирь не склонен долго воевать за шведский интерес и не противится скорому миру, так как боится, что его недруги за время слишком долгого похода овладеют в Стамбуле ухом султана. Третье: известно от посланца Кастриота, что и сам султан Ахмед склонен к миру и недаром обращался за посредничеством к иерусалимскому патриарху Хрисанфу. И четвёртое (здесь Шафиров приблизился к Екатерине и горячо зашептал на ухо): вдруг государь послушается этого сумасшедшего Мишку Голицына и назавтра назначит атаку? Оно, конечно, может, наши и прогонят турка, но ведь Пётр Алексеевич опять полезет, как вечор, в самый огонь. А пульки не разбирают... И что с нами — и с тобой, и со мной, безродным, и с Александром Даниловичем — будет при новом царе Алексее Петровиче, думаю, сама ведаешь!