Страница 52 из 97
«Вот дурной! А ну, как его турецкая пулька заденет?» — заныло сердце. Она хотела его было окликнуть, но куда там, промчался уже к новгородцам.
Пётр что-то скомандовал, и весь полк дружно повернулся. Гулко грянули барабаны, и подзорная труба едва не выпала из рук Екатерины, — новгородцы вслед за Петром пошли в атаку.
«И он, конечно, впереди всех, — опять поймала его в трубу, — а ведь царь! Мог бы сидеть, как султан в своём гареме, кофе пить! Так нет, лезет под пули, словно сам смерть свою ищет, не думает ни обо мне, ни о детях!» В трубу было видно, как Пётр обернулся, что-то крикнул, должно быть «ура!», потому как новгородцы тоже гаркнули «ура!» и, выставив штыки по-мужицки, как вилы, бросились в атаку. В десять минут всё было кончено, как на театральной сцене: белые тюрбаны повернули и побежали.
Вблизи же эта сцена представляла страшное зрелище: всюду валялись убитые и раненые, ржали и храпели лошади, отбитые окопы были завалены трупами...
Но прорванная линия была восстановлена. Пётр проехал вдоль строя новгородцев, благодарил за службу. Солдаты, подняв треуголки на штыки, кричали «ура!».
А Брюс подводил уже резервные батареи. Пётр обнял его, сказал просто:
— Спасибо, Яков Вилимович! Подоспел вовремя! — и приказал: — Беглый огонь! Бить по варварам картечью!
Моро де Бразе, наблюдавший сражение из третьей линии (драгуны стояли в резерве, возле самого Прута, где им угрожали поначалу только татарские стрелы с другого берега), впоследствии честно записал в своих «Записках»: «Могу засвидетельствовать, что царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов. Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми нежно и дружелюбно (avec tendresse et amitie), часто их расспрашивал, что происходит на посту».
А на постах вдоль всей линии лагеря наскоки неприятеля были отбиты оружейным и артиллерийским огнём, турецкий ятаган застрял и сломался в русском щите. Пётр и Брюс выдвинули к вечеру против янычар всю резервную артиллерию, и десятки полевых и полковых орудий жестоко били по смешавшей ряды и поломавшей строй беспорядочной толпе. Обученные скорострельному огню петровские бомбардиры не только сеяли смерть и ужас среди янычар, но и легко сбивали лёгкие турецкие пушчонки, спешно доставленные на верблюдах с переправы.
Балтаджи Мехмед сейчас и без советников-гяуров понимал, что было чистым безумием посылать янычар в атаку, не дождавшись, пока ночью подвезут тяжёлые пушки, застрявшие у мостов. Он слал одного гонца за другим, чтобы поторопить артиллерию, а солнце уже садилось в сине-жёлтую пороховую тучу, затянувшую всё поле баталии.
Третий час янычары стояли под жестоким огнём на открытом поле, в то время как русские укрывались в шанцах и за рогатками, заваленными землёй. Солдаты в тот час благословляли эти обитые железом рогатины, которые они, матерясь, тащили с собой за сотни вёрст из-под Риги. Вбитые в землю рогатки стали надёжным щитом и против лёгкой конницы турок, и против янычар, чувствовавших себя сейчас голыми в пустом поле. Выбитые за рогатки, они толпились в трёхстах метрах от русских, не решаясь на атаку. Только отдельные храбрецы время от времени выскакивали из завывающей толпы, подбегали к русским окопам на ружейный выстрел и палили бесцельно. Но чаще они даже выстрелить не успевали, сражённые меткой пулей русских стрелков, бивших живые мишени из своих укрытий. И над всем полем баталии гудела русская, а не турецкая артиллерия. Лёгкие пушчонки — всё, что мог выставить в тот вечер визирь для контрбатарейной стрельбы, — были сбиты тяжёлыми русскими гаубицами, повернувшими затем свои жерла против янычар. Началось настоящее избиение: басовый гул тяжёлых орудий, бивших и бомбами и картечью, заглушил прочие звуки.
Даже отсюда, с дальнего холма, визирь видел, что на одного убитого или раненого русского приходится по пять-шесть павших янычар. И всё же Балтаджи Мехмед упрямо не давал приказ отступать, надеясь на чудо. Поэтому, когда подскакавший гонец сообщил, что центр русских прорван, визирь вихрем сорвался с места и помчался со своей свитой смотреть, как его янычары ломают ненавистные рогатки.
— Ты пойдёшь в пролом со своими анатолийцами, как только янычары сделают своё дело! — на ходу приказал он начальнику кавалерийского резерва. — И пусть твои спаги возьмут в плен царя Петра живым! Помни: щедрость великого султана возрастёт в таком случае многократно!
— Анатолиец послушно повернул коня и помчался в тыл, дабы подвести резерв.
До кургана, где остановился Балтаджи Мехмед со своей свитой, долетала уже не только артиллерийская канонада, слышны были страшные крики умирающих людей, стоны раненых, храп обезумевших лошадей. Сквозь пороховую завесу визирь увидел в подзорную трубу, как янычары, взяв передовые окопы у дивизии Алларта, где сломали, а где просто перелезли через рогатки и хлынули в русский лагерь.
Вот он пришёл, звёздный час! Визирь поглядел назад и даже топнул ногой: анатолийская конница запаздывала.
А меж тем в русском лагере раздалось громкое «ура!», и Балтаджи Мехмед не разумом, а чувством понял: вот он, царь!
— Нет ничего страшнее русской штыковой армии! — поёжился генерал Шпарр, обращаясь к Понятовскому. И добавил не без злорадства: — Поверьте моему опыту — русские сейчас натворят дел! Ведь они бьют во фланг!
Чёртов гяур оказался пророком. Через несколько минут густая толпа янычар и впрямь побежала обратно, преследуемая русскими. И только тогда подскакал анатолиец.
— Вперёд! — прохрипел Балтаджи Мехмед. — Не жалей этих бегущих скотов, заверни их и на их спинах ворвись в лагерь!
Анатолиец склонил голову, и через несколько минут десять тысяч спагов с рёвом и улюлюканьем промчались мимо кургана и скрылись в пороховом дыму. Раздались крики и возмущённые вопли — то анатолийская конница топтала своих же. Однако ворваться в русский лагерь спагам не удалось: сначала навстречу им ударили пушки, подвезённые Брюсом, а когда спаги всё же прошли сквозь картечь, гренадеры-новгородцы встретили их ружейными залпами и гранатами. Гранаты взрывались прямо под ногами лошадей, те вставали на дыбы и сбрасывали всадников, так что сам предводитель анатолийцев был скинут наземь. Атака захлебнулась, и конница отхлынула вслед за бегущими янычарами.
Из порохового облака, накрывшего долину, выскочил всадник с чалмой, сбитой на одно ухо, с безумными, налитыми кровью глазами.
— Что делают спаги, великий визирь! Они топчут, словно своих врагов, моих янычар! — издали закричал он. С трудом можно было опознать в этом безумце грозного предводителя янычар, несгибаемого Юсуп-пашу, чьё лицо было украшено почётными шрамами. Теперь знаменитые шрамы были не видны — всё лицо покрывали грязь и густая пороховая копоть.
— Они топчут трусов! — высокомерно процедил визирь. Но Юсуп-паша вдруг спрыгнул с лошади, припал щекой к стремени визиря и, задрав голову, застонал: — Прикажи отступать из этого ада, о великий визирь! Третий час мои янычары стоят под этим жестоким огнём! Они больше не выдержат!
— И это говорит мне несгибаемый Юсуп? — Визирь презрительно пнул пашу носком сапога. — Опомнись! Разве янычары не били лучшие полки германского цесаря, не гнали перед собой войска Венеции и персидского шаха? А здесь перед тобой какие-то московиты! Прикажи развернуть зелёное знамя пророка и сломи русских! Скажи янычарам, я отдаю им весь лагерь на разграбление со всем золотом и всеми девками! Мне нужен только один человек — царь Пётр!
Юсуп-паша в ответ снова задрал голову и жалобно пролепетал:
— У нас нет больше знамени, визирь! Мы оставили его в русских окопах.
— Так получай, собака! — Визирь размахнулся и в гневе сбил чалму с головы паши, благо она держалась на одном ухе.
В этот момент грянул такой гром, словно гроза набрала высшую силу, и огненные молнии пронзили сине-жёлтую пороховую тучу. Это Брюс поставил против янычар двадцатифунтовые орудия, предназначенные для того, чтобы вышибать ворота неприятельских крепостей. Тяжёлые ядра долетали до холма, где расположился визирь. Рухнула лошадь под кегая-беем, ближайшим помощником визиря. Конвойцы бросились вытаскивать почтенного кегая из-под коня, и в это время другое тяжёлое ядро смело сразу трёх янычар.