Страница 9 из 35
На следующий же день я отправился в английский клуб, где, как я знал, хранились газеты за весь прошедший год. За небольшую мзду служитель, сухощавый крючок с ветхозаветными бакенбардами и густыми бровями, дозволил мне просмотреть их. Его бакенбарды качались над моею макушкой все то время, пока я переворачивал аккуратнейшим образом растянутые на рейках газетные листки.
Письмо Босвелла обнаружилось довольно скоро. Я старательно вспоминал все наличествующие в моем лексиконе английские слова и читал о том, что Джеймс и Анна Босвелл в ознаменование чуда обретения их нежно любимого сына, ради Божьего милосердия и в честь его дня рождения прощают всех причастных к похищению, не держат зла ни на кого из них и желают лишь, чтобы виновную особу (в письме был употреблен женский род) простил Всемогущий Создатель и чтобы оная особа нашла наконец успокоение своей мятущейся душе.
При всей слабости моего английского языка я ощутил сполна иезуитское коварство этого письма - если это месть, то такая, на которую только и способен холодный деловой ум американского коммерсанта. Такого не выводит из состояния равновесия даже угроза потерять свое дитя, и бьет он жестко, расчетливо и притом так, чтобы не запачкать белых перчаток. Женский род обращения должен был сохраниться при перепечатках любых газет, хоть русских, хоть французских, и таким образом девица Браницкая оказывалась в положении зачумленной.
Однако же, если Браницкая и впрямь была причастна к похищению сына Босвелла, это разом объясняло то, каким образом тут замешан Пак Чханъи. И никакой роковой страсти, сугубый деловой расчет.
Что-то, однако, казалось мне во всей этой цепочке упущенным. Я бестолково промаялся весь день, а после поехал в сыскное управление и потребовал снова осмотреть документы и вещи, найденные в сумочке, а также саму сумочку. Аттестат нумер 660, “серебряная медаль большого размера”, рекомендации миссис Берджесс, - почерк скупца, отметил я, должно намучилась у нее гувернантка. Сумочка, черный бисер, два аметиста и два хризолита; пудреница, билет на поезд с отметкой кондуктора, губная помада, портсигар… портсигар…
Я поднес к глазам билет, силясь прочесть полустертые знаки - и мне бросилось в глаза число и время.
Теперь вроде как последний камешек встал на место - и одновременно сделалось еще непонятнее. Дорота Браницкая ехала в том самом поезде, который несмотря на несезон ограбил и в котором был убит Медведь Чжан.
========== Междуглавие 3 - Подарок на Рождество ==========
Близилось Рождество, хотя ни в воздухе, ни в людях не ощущалось ничего рождественского. Снег надежно залег только у домов и сараев - на возвышенностях и открытых улицах его сдувал колючий резкий ветер, налетавший с пустошей, которые окружали городок. Да еще между сопками его было достаточно - оттуда ночами прилетал волчий вой, тоскливый, жалкий и жуткий.
Хотя старая служанка, которую к ней приставили, говорила, что это не волки, а одичавшие собаки, приходящие из степи на западе. “Мертвый в степи кончился, дикий зверь в степи кончился, собака кушай хочет”, - едва-едва можно было понять тот местный китайский, на котором говорила старуха.
Вставать - чуть свет, едва сквозь стекло забрезжит серенький зимний день. Так, как привыкла, оказывается - хотя сколько раз, бывало, клялась себе, что как только будет возможность, станет спать допозна, но чуть забрезжит в окне свет, как сон словно сбегал от нее прочь.
И это было большим облегчение - в последнее время она только и видела во сне, что те заледеневшие кучи человеческих испражнений, что встретили их с матерью, когда после ноябрьских беспорядков они попали на свою дачу, в которой стоял большевистский партизанский отряд.
Кучи испражнений, потеки мочи на стенах, выбитые окна, - все вместе живо напомнило книжку Свифта про страну разумных лошадей и одичавших людей-еху.
“Это ведь тоже сделали угнетенные массы пролетариата?” - со злой улыбкой спрашивает она, снова и снова, каждый раз. Каждый сон. И каждый сон мать с побелевшими губами и страшным лицом наотмашь бьет ее по щеке.
“Что ты можешь знать? - шипит она, сгребая дочь за грудки. - Про опухших с голоду детей, рахитичных, с ногами колесом, про матерей, продающих последнее чтобы купить хлеба, вымаливающих у управляющего разрешения собирать щепу на стройке - потому что покупать дрова для них слишком дорого. Что ты, белоручка, можешь знать и какое право ты имеешь…”
Мать говорит, говорит, и ее голос сливается с шумом в ушах, с шумом колотящейся в виски крови. Мать говорит, а она видит заиндевевшее мертвое лицо отца с треугольной дыркой надо лбом. Не иначе, штыком добивали, сказал сторож, которому пришлось приплатить, чтобы вынес тело из мертвецкой.
“Доброе утро, госпожа Цзиньлин”. Ночной мучительный сон переходил в гораздо более легкий сон дневной, легкий и все же столь же неправдоподобный. Служанка-китаянка появлялась, стоило ей проснуться и подняться на постели. После первой ночи, когда они спали в одной кровати с мужчиной, ставшим теперь не то ее покровителем, не то ее хозяином, она снова обитала в том самом пошловатом будуаре с застланной шелком кроватью, в котором ее поместили сразу после захвата поезда.
У служанки черные глаза-щелочки, иссеченное морщинками непроницаемое лицо идола, и не понять, зла она или добра. Не все ли равно?
“Пожалуйте умываться, госпожа Цзиньлинь”. С легкой руки главаря ее называли именно так. “Золотой колокольчик”, так в Шанхае называют сверчков. Она не возражала - да и как бы она могла? Никто из этих людей не смог бы даже выговорить ее имя. Она успела привыкнуть, что “Дорота” у китайцев превращалась в “дуо-ло-та”, причем перед последним слогом говорящий делал заметную паузу, словно не вполне уверенный, стоит ли продолжать. Разве что атаман сразу же и без особого труда произнес ее имя правильно.
“Господин ждет вас”. Разве только прихотливые, своевольные степные боги знают, отчего и откуда взялись у Пака Чханъи, Меченого, этого рыцаря волчьей звезды замашки вельможи, которые он неуклюже воплотил в приставленной к его женщине служанке. Да полно, она и не была его женщиной. И то, что он и не пытался тронуть ее, но, даже раз поспав с нею в одной постели, продолжал относился как с совершенно инородному существу, наполняло ее безумной благодарностью этому человеку. Что бы там не стояло за его отношением, расчет или простая брезгливость - она хотя бы была избавлена от необходимости проклинать наступление нового дня. Она не переставала ощущать себя мертвой, спящей мертвым сном - как и всю поездку, из которой ее выдернуло нападение хунхузов, как и все время, пока жила в этом продуваемом зимним ветром городишке между сопок. Но хотя бы чувствовала себя не ввергнутой покуда в ад.
На второй день после того, как ее привезли сюда после страшной недели в богатом холодном доме, Меченый спросил, правда ли, что она служила у американца. И после кивка заявил, что ему необходимо научиться американскому языку. На веселую насмешку, промелькнувшую в ее взгляде, его глаза полыхнули такой несдерживаемой яростью, что она была готова к мгновенному броску ножа или револьверному выстрелу.
“Я не могу обучать вас без книжки”, - твердо сказала она, понимая, что в крохотном поселке, стоящем в стороне от железнодорожной ветки, раздобыть хоть мало-мальски подходящий учебник будет непросто. И верно, на протяжении следующих нескольких дней служанка вызывала ее вниз, ко входу в ту маленькую гостиницу, где были их комнаты - и внизу уже ждал беспрерывно кланяющийся полузамерзший торговец, китаец или орочен, с которым в помещение входили клубы холода. Пришедший извлекал из мешка или старой корзинки книжку, завернутую в тряпку или бумагу, после чего почтительно протягивал ее “госпоже”.
Таким образом в ее руках очутились французское издание “Убийство Роджера Эйкрода” Агаты Кристи, английское иллюстрированное пособие по разведению салатов, какая-то яркая книжка на голландском языке и наконец нечто выдранное из середины, в чем она с трудом признала обезглавленного “Графа Монте-Кристо” Дюма.