Страница 7 из 35
“Сама виновата”.
- Ложись, - раздается с кровати.
- Ты ведь уже знаешь, кто я? - она выпрямляется, стискивая подлокотники. - Чудовище в женском облике, детоубийца, исчадие преисподней, гадина. Ну, скажи, что я все это заслужила, что сама виновата, что не надо было сбегать!!
Последнее она кричит, отчаянно, так что стаканы звенькают в ответ, ловя звук. За стеной слышны какие-то движения, но лежащий не шевелится
- Не надо было сбегать, - с усмешкой повторяет он, не повышая голоса. Укладывается поудобнее.
- Ложись, холодно.
И она, словно повинуясь заклятию, поспешно расстегивает пуговицы платья, снимает его, гасит лампу и ныряет под покрывало. Обнимает со спины горячее, чужое тело, прижимаясь к нему и ловя тепло. Так мне и надо, шепчет она, щекой прижимаясь к его плечу и вдыхая запах чистой кожи, слабо отдающий дорогим английским мылом.
- Сiepło*… - произносит она, прежде чем уснуть.
Комментарий к Междуглавие 2 - Тепло
* - тепло (польск.)
========== 3. О важности навыка досмотра личных вещей ==========
Последующий более подробный осмотр дома не обнаружил ничего особенного. Хороший богатый дом без, впрочем, кричащей роскоши. Большинство комнат кажутся и вовсе нежилыми, хотя прибраны, топлены и чисты безупречно. Я уж подумал, что на этом осмотр можно заканчивать и думал так, пока мы не пришли в каморку прислуги.
Я уж привык, что коли прислуга китайская, то дело иметь следует только с мужчинами. Слуга мужеского пола будет полноватым и представительным, одет опрятно. Если господин любит традиции, то и слуга одет по китайскому манеру в темного цвета ханьскую шелковую куртку с узорами и шелковую же шапочку, из-под которой торчит жесткая коса. А уж если господин любитель английского или американского, то и слуге велит косу отрезать и одевает по европейской моде, так что бедняга больше похож на стюарда второклассного корабля.
Китайского слугу средних лет в солидном доме подтянутым не назовешь ибо китайцы считают, что полнота придает мужчине солидности, лицо одутловатое, глазки-щелочки припухшие, вроде как сонные, а на деле ничего не упустят. В ответах он будет весьма толков и точен, если его хорошенько заинтересовать. Предложите ему в форме уважительной и спокойной несколько долларов или иен - и окажется, что сонные глазки-щелочки видели такое, про что господин и вспоминать лишний раз опасается.
Иное дело служанки. Сколько раз ни имел с ними дела, столько плевался. И сама обезьяна обезьяной, маленькая, плоская, сморщенная, будто закопченый харачинский идол, и тупа до чрезвычайности - только и зыркает темными глазами-бусинами, беспрерывно кланяется и ничего вовсе не понимает. Говорить с такой - все равно что трубку без табаку посасывать, ни пользы, ни удовольствия.
Так думал я, пока не увидел служанку Кима. Девица в самом соку, смазлива, черноброва, и нрав, видно, бойкий, хоть и старается для вида глаза опускать и кланяться.
Сперва, правда, она старалась держаться привычного мне поведения глупой китайской служанки, так что китаец-полицейский уж был готов отвесить ей оплеуху, но я остановил его. Девица, я заметил, была не из пугливых. А то, как осторожно она выкладывала нам сведения про оборотную сторону жизни Кима, подсказало мне, что еще и расчетлива. Я смекнул, что служила она хозяину недаром и не только за жалование, и с накопленными на службе йенами расставаться не желала бы.
Когда мы осмотрели ее комнату, то нашли там английского вкуса женское короткое пальто, отделанное кроликом. Пальто пахло теми самыми духами, что и найденная мной черная сумочка. И вот тогда, припертая к стенке вопросами - и моими, и китайца, - служанка перестала пытаться убедить нас, что пальто ее собственное, и принялась выкладывать все, что видела. Тут же ушло назойливое кланянье, девка села свободно, и я готов был к тому, что сейчас она заложит ногу за ногу и попросит папироску. “Господину уже все равно, а семьи у него нет”, - с непоказным равнодушием заметила она нам.
Видела она не так чтобы много - прислугу Ким держал в строгости, а потому всей полученной информации мы были обязаны только лишь неумеренному любопытству служанки. По ее словам, около недели назад появились в доме двое вооруженных мужчин и с ними молодая белая женщина. Служанка с уверенностью опознала найденных при входе убитых харачинов, сказав, что эти самые молодцы и явились тогда к Киму и пробыли все время в его доме.
Далее девица рассказывала вполне хорошо и точно, увлекаясь лишь только живописанием тех злоключений, которые выпали на долю явившейся с харачинами - или же приведенной ими - европейки. Та, по словам служанки, волосы имела светлые и была “очень взрослой” - я, прочем, тут же сделал поправку на то, как китайцы воспринимают белых женщин с их высоким ростом и правильным сложением; в европейских женщинах, в отличие от азиаток, не бывает ничего детского. Держалась прямо и строго, но не высокомерно, казалась очень уставшей. По-китайски говорила вполне хорошо и правильно, с заметным акцентом, но без “гуандуньских словечек”, заметила одобрительно служанка.
Сперва, по словам служанки, хозяин Ким говорил с прибывшей тихо, вежливо. Приказал принести чай и сладости. Гостья держалась скромницей и недотрогой, сидела в неглубоком кресле прямо, на кончике, с прямой спиной - “будто не по нраву ей тут все”, сказала служанка. “В такой дом попасть - так зачем кочевряжиться? Что уж ей там наобещали, не знаю, да только про господина Кима и то, что он до белых женщин охоч, в наших местах знает всякий!”
А та, видно, не из здешних мест, подумал я. Служанка между тем продолжила рассказывать - явно увлекаясь. Дальнейшее произошедшее она не видела, но слышала хорошо, и крики, и стоны, звуки ударов, и звериное взрыкивание - служанка со знанием дела пояснила, что “всякому ясно, мужчина в такой миг как дикий зверь, наибольшее ему удовольствие”.
А дальше девку белую голой отволокли в “цветочную” - так, понял я, называлась та голая жалкая коморка. “Цветочная, говорил хозяин, потому что цветы там расцветают и становятся послушными”, пояснила служанка. Ей было велено прибрать комнату, где Ким с гостьей пили чай, - на полу и на оттоманке там валялись порванная одежда и белье, туфли. Все это господин велел уничтожить, и служанка выполнила его приказание. А про пальто, которое при встрече гостьи было повешено в прихожей, забыл, и служанка решила забрать его. Отчего Ким отдал своей пленнице сумочку, я понять не мог и усмотрел в этом издевательское удовольствие. Люди вроде Кима такое любят.
Будучи же спрошенной об убийстве, девка тут же запричитала, что она тут не при чем, что с такими людьми лучше ничего вовсе не знать и не видеть, что ее убьют, и что она просидела в своей комнатке и ровным счетом ничего не видела. Квадратнолицый полицейский, впрочем, дал ей легкую зуботычину, и она шустро заболботала, что слышала, будто сперва пришел один, говорил с Кимом, а потом вышел и впустил остальных, и те порешили харачинов. “А хозяин уж тогда был мертвый”, добавила служанка. Последнее, что она видела - как ту самую пленницу Кима, закутанную в полушубок, уводили прочь. “Едва шла, ноги разъезжались”, заметила служанка уже вовсе не испуганным тоном.
Более ничего интересного для меня в доме Кима не нашлось - от бумаг китаец меня тут же отстранил, тщательно собрал их и забрал с собой.
Сумочку, найденную в доме Кима, я также осмотрел. Слишком простенькая для вечерней и слишком нарядная для повседневной, расшита с одной стороны черным бисером. Без ярлыка, но не из дешевых, на фермуаре два хризолита да два аметиста вделаны, и в использовании сумочка была совсем недолго. Либо же пользовалась ею до чрезвычайности аккуратная особа. Почти нет следов пудры на подкладке, серебряный маленький портсигар, также английский, был не так давно старательно начищен. В портсигаре четыре папиросы “Честерфилд”. Пудренница с пудрой Ярдли, светлый тон. Билет на поезд до Харбина. Не слишком яркая губная помада той же фирмы. Англичанка, подумал я с недоумением. Про Кима я, разумеется, знал многое, в том числе и то, что он был любителем белых женщин, да вот только дамочка, которой могла принадлежать такая сумочка, вряд ли могла быть из тех, на чье внимание Ким мог рассчитывать даже за деньги.