Страница 6 из 35
Даже на комнату прислуги эта коморка вряд ли могла сгодиться. А между тем, нежилой она не была, тюфяк смят - и на полу я снова увидел грязные следы. А у самых дверей, забытая, валялась маленькая дамская сумочка, вышитая бисером.
Комментарий к 2. Мертвый художник и мертвый богач
* - военный и политический деятель Китая
** - название точки в китайской медицине
========== Междуглавие 2 - Тепло ==========
Всю морозную ночь, пока они едут - сперва на машине, потом верхом, потом снова на машине, - она молчит. Сидит с ним рядом и молчит, кутается в смердящий кислой овчиной полушубок, ловя каждую долю тепла и неосознанно прижимаясь к боку сидящего рядом.
Слишком холодно. Морозная ночь гонится за ними, в бледных облаках проглядывает луна, и ей кажется, что это старая больная вдова, что тужит за своими детьми и обречена на скитания.
Молчит она и когда высохшая похожая на обезьяну китаянка предлагает ей ванну. Молча кивает, проходит куда указали, раздевается донага, сдерживая знобкую дрожь, и осторожно ступает в горячую воду. На табуретке возле ванны лежит большая махровая простыня, кусок мыла и мочалка, над ванной плавает густой пар, собирается в облачка, и огонь светильника сквозь облачка кажется ярче, загадочнее, почти праздничным.
Она расслабляется в горячей воде, руки безвольно плывут, каждый гран холода вытапливается. Это не похоже на то быстрое ополаскивание в холодном богатом доме, там была надежда, там почему-то вдруг поверилось, что помогут, что мягкоречивый хозяин с внешностью почти интеллигентной примет участие - и вовсе не того рода участие, которое он в ней в конце концов принял.
Огонь светильника расплывается, двоится, множится, вспыхивает, и снова видится ей пол в шахматную черно-белую клетку - такой же как в доме Кима, и как… в институтской зале с многосвечными канделябрами по углам, которые только в последние два года заменили газовыми светильниками.
Она опускает ресницы и откидывается на край ванной - этот свет, сквозь ресницы, сквозь пар… И музыка, патефон, раздающийся откуда-то издали, превращается в вальс - качаются, качаются огни светильника, и облачка пара складываются в танцующих девочек в светлых открытых платьях, одинаковых у всех.
И ласково сияющие серые глаза видятся ей. “Позвольте вас пригласить… на вальс”. Он и сам юн, он впервые на таком балу, он не должен был попасть сюда - но попал, в числе пяти первых учащихся коммерческого училища и как лауреат премии, учрежденной купцом Собашниковым тому, кто лучше всего напишет его баржи на Ангаре. Обо всем этом она узнала после. А пока - вальс, и рождественский бал в Институте благородных девиц императора Николая I, и сияющие серые глаза.
“Могу ли я узнать, как вас зовут? - Дарья Яковлевна Орлова”.
Трусливо спрятав нерусское звучание имени за русским, схожим. И покраснев, когда назвался он.
“Анджей-Станислав Гижицкий”. Анджей, не Андрей.
И было потом что-то грязное и некрасивое - брошенное кем-то прошедшим мимо и явно в расчете на нее и Анджея “матка боска Ченстоховска, змилуйся над нами, над поляками, а над москалями, як собе хцешь”. Пощечина, ссора и что-то еще, и звенящий голос Анджея, отражающийся от колонн - “Весь этот ваш национализм, господа - что за жалкая, нелепая и бессильная игра!”
Десять лет - гибель отца, разрыв с матерью, дороги, поезда, голод и страх, унижения и жизнь с чистого листа, без родных и друзей, - все десять лет она хранила его облик как некое последнее прибежище. Для чего судьбе надо было, чтобы они снова встретились?
…Вода остывает, и рассеиваются облака пара. И надо мыться, мыть волосы. Надо вставать. Одеваться. Выходить.
Она почти озлобленно моет светлую гриву - надо было остричь, давно надо было, к чему оно? Поспешно, удерживая слезы, смывает мыльную пену, вытирается, собирает в узел влажные еще волосы и надевает чистое белье и китайское платье, оставленное ей.
Китаянка уже ожидает ее и проводит в ту самую комнату, где происходил их первый разговор с…
Он, как и тогда, сидит на диване - не диван, так, кушеточка. Тогда ее вывели отсюда, и те дни, что прожила в этом доме, она провела в другой комнате, больше похожей на будуар дамы полусвета. Не думая о том, кто жил в этой комнате до нее, кто спал в кровати. Кого равнодушно вдавливало в кровать сильное мускулистое тело.
Он пришел к ней лишь однажды, на второй день. Молча повалил на кровать, задирая юбку - и, тут же откатившись в сторону, рассмеялся тому, как она безвольной куклой вытянулась под ним, понимая всю тщетность сопротивления. А может, и не желая сопротивляться.
“Зима. Сверчку еще не время петь”, - сказал он, вставая и все еще смеясь. И ушел, оставив ее лежать, сотрясаясь от неожиданно нахлынувших рыданий. Не слыша и не замечая их.
В другие дни ее несколько раз приглашали к обеду - если так можно было назвать сборище, где собирались человек по десяти самого зверского вида, ели руками, переговаривались и хохотали, и понимала она их язык едва-едва, а иной раз не понимала вообще. Среди этих зверолюдей он казался принцем в изгнании - костюм дорогого сукна, белоснежная рубашка и, кажется, даже галстук. И грация танцора в каждом движении. Разве что три серебряных кольца в ухе и шрамы на левой скуле и щеке портили этот образ.
Сейчас он сидит в одном нательном белье и наброшенном на плечи халате - сидит обыденно, словно у него уже в привычку вошло ждать ее.
- Пойдем. - Он встает, гасит лампу и только сейчас, по падающей из-за угла полосе света она замечает проход в смежную комнату. Там оказывается кровать - слишком уж вальяжно широкая для одного, но все же узковатая для двоих, - и кресло. В комнате тепло, скошенный скат крыши открывается окном, затянутым морозным узором. Где-то там в окно тщатся заглянуть промерзшие острые звезды. На столике что-то съестное - какие-то рисовые колобки, лепешки, холодное мясо. Бутылка скотча и два толстодонных стакана
Он открывает бутылку, зубами и без всякого изящества, плескает в оба стакана, берет один и кусок мяса и садится в кресло. Закладывает ногу на ногу.
Без мыслей, без страха, лишь ощущая, что нужно, необходимо избавиться от вплавившегося в кости холода она берет второй стакан и ломтик лепешки. Отпивает, закашливается и поспешно заедает лепешкой.
- Это ты так отделала старика? - спрашивает он. - Его будто кошки драли.
Она молча кивает. Виски горячим током бежит по жилам, одновременно согревая и заставляя дрожать.
- Там не было ничего острого, - едва шевеля губами, произносит она. Смотрит на свои пальцы с обломанными ногтями. - И у меня не было маникюрных ножниц.
Он удовлетворенно прикрывает глаза и отпивает еще виски.
- А Ван и Чой?
Она не знает, кто это, но догадывается - речь о тех, кто сперва отпустил ее, а потом… Она снова чувствует их руки, держащие ее, и видит над собой округлое неправдоподобно интеллигентное лицо, едва изменяющее свое выражение даже во время соития. Это было отвратительнее всего.
Когда, задрожав в последней судороге, Ким ткнулся мокрыми губами в ее щеку, ее стошнило - и, очевидно, это было для старика смертельной обидой. Он сперва отдал ее тем двоим, а после велел запереть в холодной коморке.
Она не замечает, что рассказывает все это вслух, равнодушным мертвым голосом. Он слушает, побалтывая стаканом, коричнево-янтарный виски ополаскивает стенки.
- Поздно, спать пора, - произносит он наконец. Отставляет стакан, встает и скрывается за неприметной дверью, откуда выходит спустя короткое время. Проходит мимо нее, сбрасывает халат, обнажив мускулистое тело, какое впору бы иметь статуе или же гимнасту в цирке, ложится и натягивает на себя покрывало.
- Иди умойся и разотрешь мне спину, - бросает он обыденно, словно они проделывали один и тот же ритуал уже многое множество раз.
Когда она возвращается, сил на то, чтобы лечь, у нее нет. Она садится в кресло, обняв руками плечи. Снова встают перед взором серые глаза - на сей раз такие, какими она видела их в последний раз. Холодные, с желтым алчным огоньком в глубине зрачка.