Страница 32 из 35
Вот это было сама неожиданным. Когда Довон ушел, пообещав все же навести какие-то справки, я довольно долго сидел, тупо уставясь на своих “братьев по оружию”. Во мне снова поднималась злость, мелкая, стыдная собачья злость. Я ненавидел эту женщину, я уже в открытую ненавидел ее за то, что она будила во мне и других. Змея! Хитрая змея, Лилит - прав, прав был Флавинский, он-то сразу ее раскусил.
И Гижицкий. Анджей Гижицкий, которого расстреляли китайцы. И о котором я теперь уж решил разузнать все возможное - вопреки своим правилам не лезть никуда, где пахнет политикой. Потому что не может, думал я, не может такая змея остаться всюду в хороших.
========== Междуглавие 10 - Тьма с синих небес ==========
Старики учили, твердо помнил Байбак Хва - если ночуешь в степи, непременно нужно, едва став на привал, сложить из камней стрелу, чтобы утром знать, в каком направлении двигаться дальше. Иначе духи, призраки неупокоенные заморочат, закрутят и заведут туда, где сухие камни да кости, где нет воды и даже неприхотливые степные лошадки ничего не найдут поесть.
Духи, демоны, призраки, говорили старики - уж они-то в таких местах у себя дома; когда воздух неподвижен и дрожит, поднимаясь от сухой каменистой земли вверх, в нем танцуют они, завлекая и пугая путников.
И чем дальше ехали в степь трое всадников, тем больше понимал Байбак, что старики говорили сущую правду. Морочат, морочат их; то там, то сям каменистые осыпи меж ребер холмов вспыхивают вдруг россыпями драгоценных камней, искрились, играли и гасли, стоило подъехать ближе, издевательски превращались снова в серые обломки скал. И желтые песчаники глядятся вдруг золотыми самородками, тусклыми как и должно быть. И песок шуршит под копытами - “золото, золото…” - то по-монгольски, “алт-алт”, когда ехали по песку, то по-китайски, “чинь-цзы” когда переезжали каменистые участки. Духи знают, что кому казать, шептал себе под нос Байбак.
Изредка он заговаривал с Чханъи, который, кажется, ничего подобного не видел - ни золота, ни самородков, ни самоцветов. Атаман был на удивление весел, ровен и спокоен, непохоже на обычного Чханъи. Словно отбросил, как пустую змеиную кожу, и оставил позади какой-то кусок себя, неудобный и мешающий.
Степь не морочила Чханъи, думал Байбак - как будто атаман вдруг стал сильнее степи. Несправедливо это, неправильно, думал Байбак. За что все досталось именно Чханъи - и улыбка эта, и ветер степной, дышащий волей и солнцем ему в лицо, и баба. И в Америку он собрался. Самому-то Байбаку никогда ничего такого запредельного и не мечталось - были бы денежки, брюхо сыто да на душе покойно. Да вот еще атаманом ему стало охота побыть, чтобы братья уважали и слава чтобы шла. В дела больших людей он, Хва, лезть и не думал, и со Старым маршалом за одним столом, как Чханъи, сидеть не желал. Пускай большие люди сами делают свои большие дела.
И все же несправедливо, что Байбаку и в голову не приходило захотеть чего-то, что выходило бы за пределы его мирка, где степь, сопки, выбитые копытами тропки, колея железной дороги и добыча. Думая таким манером, ехал Байбак рядом с Чханъи, слева, и разговор меж ними тек, словно дорога меж сопок - вверх-вниз, спокойно и неспешно, о том-о сем. О едущих из Красной России и всем, что везут они с собой, о том, в чьих руках окажется дорога и будет ли год добычливым.
И только ближайшее, самое ближайшее будущее оба обходили стороной - атаман, выяснив и проговорив все еще при отъезде, более ничего не спрашивал, а Хва более ничего не говорил. И Цзиньлин, ехавшая по правую руку от атамана, молчала. Нехорошо, коли баба молчит, думал Байбак, но вслух этогои не говорил .
Солнце меж тем уже клонилось к вечеру, небо потеряло жгучую голубизну свою, помутнело, поблекло, посерело. А холмы и каменистые отроги их окрасились сине-пурпурным, темнея густой черной синевой в долинках и промоинах каменных своих ребер. Осыпи глухо серели драконьими хвостами, и стояла тишина, тем более глубокая, чем громче рвали ее звуки конского шага. “Алт-алт”, ступают копыта по мелким камешкам да песку. В степи, вспомнил Байбак чьи-то слова, от тебя самого отстается одна душа, остальное высосут змеи да пустынные страшные черви.
Дорога - нет, едва заметная тропка среди камней и редкой жесткой поросли вывела на почти ровное плато, поросшее травою, такой же сухой и жесткой. С двух сторон его ограждали невысокие гряды с острыми зазубренным верхом. Ветер и песок терзал каменные складки и из них, казалось Байбаку, глядели на путников неведомые опасные существа. Впереди, уже теряясь в сумерках и дымке багряного заката, простиралась степь, и страшное бесприютное чувство охватывало Байбака. Он взглядывал украдкой на Чханъи и Цзиньлин, но те ехали себе вперед как ни в чем не бывало, и атаман, казалось, вовсе забыл, что их уже настигает ночь.
Потому когда Чханъи остановил лошадь у проделанной ветром и песчинками каменной арки и бросил “Остаемся тут”, Байбак уже едва различал землю под копытами коня.
В трещине под стражей камней журчал родник, умирающий, верно, в летнем зное, но пока журчащий и впитывающийся в песок неуловимым змеиным хвостом. Впереди должно было быть селенье пастухов, которые пригоняли сюда свои табуны, и туда должны они были попасть завтра.
Там должно было все закончиться.
Тени в ложбинах стали совсем черными, и отсветы костра лишь кусками выхватывали из ночи траву, холмы и камни. Тоскливая ночь, несчастливая, тихая. Такие ночи любят демоны. Байбак покосился на хозяйничающую у костра Цзиньлин и сел ровнее.
- Не след тебе верить ей, атаман, - не глядя на Чханъи, негромко проговорил он по-манчжурски. - Коли такая баба много молчит, значит задумала худое. Высосет она тебя как змея.
Краем глаза, не поворачивая головы, Байбак следил за атаманом - понимая, что таков как Пак Чханъи может сорваться и за меньшее. Следил он за атаманом и видел, как на лице того медленно расцветает обычная его усмешка, сейчас жуткая в отсветах костра.
- Знаю, - по манчжурски же и в тон Байбаку ответил наконец Чханъи. - Все они такие. Говори она мне о любви или чем еще таком, давно бы ее убил.
Он замолчал и чуть отвернул голову, смотря, как Цзиньлин заваривает чай в медном маленьком котелке. И Байбак заметил что привычная кривая усмешка на лице атамана сменилась непривычно мягким выражением. Верно, Чханъи и сам того не заметил.
Атаман не верит в то, что говорит, подумал Байбак. Ну и поделом ему. Пусть высосет его эта белоглазая змея, пусть доведет до погибели, как и предупреждал тот урус. Пусть. Ему, Байбаку, такоего не грозит - это же не он, Чханъи взахлеб смотрел красивые фильмы, это Чханъи мечтает уехать в сказочную Америку, это Чханъи падок на красивые вещи и теряет голову…
Он вдруг понял, что уже почти ненавидит Чханъи. И держа в руках горячую кружку с чаем, старательно дул в нее, морщил губы, пил глоток за глоточком - и думал о том, что говорил ему тогда мертвый теперь, убитый атаманом урус, о скрытом смысле всех слов его и о том, завтра все можно повернуть совсем иначе, нежели было сговорено.
***
Непросто, совсем непросто идти по следу тех, кто не желает, чтоб за ними следовали. И уж тем более непросто это тогда, когда тебе велели лишь следить, следовать и охранять.
Пак Довон даже успел потерять свою цель, когда дорога петляла между отрогов большого хребта, меж верховых озерец и болот, еще не успевших по-летнему подсохнуть. Он едва не отчаялся - тем более, что цель его делала все, чтобы не быть заметной, не бросаться в глаза редким людям, с которыми пересекался ее путь.
Никто из встреченных не знал ничего о девушке с золотыми волосами, едущей вместе с отрядом “степных братьев”, и незнание это было именно незнанием, а не страхом.
На счастье, Довон нагнал их уже за хребтом, где места были ему более привычны. Сопки, холмы и холмики, уходившие в туманный край неба - среди них было удобно прятаться. С сопки он видел каменную выбитую ветрами арку, сухую как драконьи кости, видел костер, видел и то, как сидели у костра трое, как потом устроились они на ночь. Видел, как рано-рано утром, когда солнце не выкатилось еще из-за хребта, один из троих отъехал первым на юго-запад, где, знал Довон, маленькое стойбище в три-четыре юрты.