Сожженная рукопись

Вспомним тех, кого нет.

Отец в саманухе приладил в окошечке красное стекло, и мы там проявляли фотографии. Бумага белая лежит в ванночке в проявителе, и вдруг появляемся на ней все мы. Все улыбаются, одна Любка на всех фотокарточках получилась мутная. Папка говорит, это потому, что она на месте не сидит, вертится.

Листочки развесили сохнуть. Вот и всё, дело сделано. А пока мы ходили с папкой просто так. Тут места много. На задах огорода – как в лесу настоящем. И трава высокая, и деревья всякие и речка Переплюйка. В деревне везде хорошо.

«Папка, давай останемся жить здесь, в город не поедем».

Отец умел слушать, и даже соглашался. Но делал по-своему. На этот раз он помолчал, а потом, прижав меня к себе широкой ладонью, сказал:

«Пойдем-ка завтра в поход в Городок к товарищу моему, воевали вместе».

«Пойдём, папка, пойдём», – обрадовался я. Я любил войну, два раза кино «Чапаев» смотрел. Идём по деревне военным шагом, я и барабан взял. До городка три километра, но нам, красноармейцам, это пустяк. В центре села к красивому дому подкатила бричка, и оттуда выпрыгнул дядька. Он одет был как чапаевец, с наганом в кобуре, только шашки не хватало.

«Кто это?» – обрадовано спросил я. Но отец хмуро ответил: «Колупанов-подлец», и сплюнул. После мне доведётся узнать про эту противную фамилию. А пока мы прошли уже мост и шли по дамбе. Нас нагнал здоровенный конь, запряженный в телегу. Парень-извозчик сказал «тпруу», и лошадь остановилась. Ехать на телеге тряско, но весело. Конь перед угором разбегается, под горку упирается. «Умный, как человек», – подумал я. Вдали показался монастырь. Белый-белый, светился он на солнышке. А маковки храма покачивало. Папка сказал, что это травы воспаряются, воздух струится.

Внезапно на нас, как в атаку, выскочили цыганята. Их шатры раскинуты неподалёку. Они бежали за телегой, выплясывали, при этом кто-то и пел. Потом подбегали к телеге, протянув руки. Отец подставил им ладонь с мелочью. Они начали хватать, рассыпали. Один мальчишка задержался, чтобы собрать, остальные, не отставая, снова плясали и просили. Извозчик ударил коня хлыстиком, видимо хотел оторваться от преследования. Но конь не изменил своего хода. Встав в полный рост и матюгнувшись, извозчик занес, было хлыст. Но отец остановил, придержав его руку. «Не бей, не надо», – попросил он. Доехав до городка, отец подошёл к коню, потрепал, погладил его, приговаривая: «Серко, Серко».

«А как ты, папка, узнал его имя?» – удивился я. Отец, обычно шутливый, невесело ответил: «Серко наш был».

Я ещё не знал о нашей беде и позоре раскулачивания, но что-то в сознании начинало складываться.

В центре старинного Городка перед большими монастырскими вратами солнце особенно ярко светило, но не жарко, а хорошо. Мама стара сказала бы – благостно.

Теперь тут построен завод. Но много раз после бывал я здесь, на этом месте. Останавливался, замолкая, чувствовал, ушедшее время старины. Видимо, люди, предки наши, оставляли здесь добро своих душ. Они приходили сюда, мыслями говорили с вечным временем – Богом.

Когда-то, три века назад, тут не было строений. Местные племена, собиравшиеся у костра, поклонялись идолам. Страх был стержнем их веры. Странствующий инок Далмат облюбовал это благостное место, построил тут свою келью. Внизу две серебряные реки Исеть и Теча сливались в одну, луга да леса. Строй дома, паши землю, расти деток. И веру он нёс благостную – Христову. Страстной силой её была любовь. Любовь к жизни, ближнему, земле, небу и всему на свете доброму. На десяти заповедях покоился храм Господний.

После на месте его кельи село разрослось, и белокаменный монастырь сложили угодники. Земли брали, сколь обиходить в силах. И не было тут ни помещиков, ни князей. Люди строили, дружно селились в деревни. Мужик в семье – главное богатство. Вот и были семьи из девяти человек. А коим Бог не дал сынов, а одних девок, тоже не беда. Расти их в труде да кротости, и выдашь, отдашь после замуж в добрую семью.

Стены монастырские всё помнили, и люди хранили в памяти старинное время. Бывало, в монастырской крепости спасались селяне. Сбегались они сюда, прятались от набегов кочевых народов, от варнаков бродячих. И пугачёвская ватага тут бывала. К вечеру налетели они, грозились ворваться в монастырь. Да стены те высокие не пускали их. Малое войско охранное с алебардами на верху огрызалось. А то и пальнут из пищали для острастки. А монахи-старцы торопливо, усердно молились. Но толпа разъярённая, как бык на рожон, на врата те кованые пёрла. Грозились, ругались срамными словами. К «ноче» нагалделись, умаялись, разожгли костры да спать улеглись.

А «утре» пошли на приступ, а врата-те отпёрты, не заперты, и пусто, нет людей в монастыре. Лишь смотрят на них с иконостаса в золочёной ризе Матерь Божья, Иисус Христос да святые угодники. И отступили охаверники, креститься стали – православные же оне. А монахи ушли по проходу подземному, вышли к реке. Так по-доброму спасли они храм Божий от разрушений. И простоял он в пристойном виде до наших дней. Да уж в наше время изувечили его – заводские цеха наставили. Нынче не могут найти тот ход потайной. Да байки мерзкие нехристи придумали. Будто была там дорожка подземная, длинная-длинная, и ходили монахи грешить к послушницам. Ясно, что это неправда – до старинного монастыря послушниц полсотни верст. И тот женский монастырь стоит на отшибе и поныне. В тиши стоит, пустой, весь двор ёлками вольными зарос.

А летом восемнадцатого белые налетели. Красные в монастыре укрылись, отстреливались. Друг в друга стреляли. Против них «офицеря» матёрые воевали. Многих ребят знал отец, которые тут погибли. Папка мой в другом отряде вокзал обороняли. Одолели беляки, отступили красные. С боями уходили они. А вернулись уж когда Гражданская война потухла.

Вот сейчас мы и шли с папкой к его другу, вспоминать то время.

На окраине Городка в большом фруктовом саду товарищ отца служил сторожем. Левая рука его, немного скрюченная, плохо двигалась. Почему мы пришли к нему на работу в сторожку? Были ли вообще у него дом и семья?

Я подсел к папке, и он время от времени прижимал меня своей тёплой ладонью, будто мне угрожала опасность. Называл меня «сынко».

«Всего оружия-то одна коса», – сетовал товарищ. Отец задумчиво молчал. Он умел слушать и добавлял что-то важное одной фразой. Мало-помалу разговор, словно костёр, разгоревшись, уже жарко пылал. Лишь много позже я понял смысл сказанного и недосказанного. А пока пустые клетки моей памяти жадно впитывали информацию. Не обращаем мы внимания на детей – ничего, мол, они не понимают. Нет, детская память фотографирует и фактуру, и звук. Пройдёт время, и ум всё разложит по полочкам – поймёт. Вот о чём вспоминали отец и его боевой товарищ.

Всплывает в памяти былое

Шёл 1917 год, весь мир будто спятил с ума. Пылала мировая война. Все страны воюют. Они сбились в две злые кучи. Убивала одна другую – саблями, пулями, бомбами, газами. И вот уж устали, зло своё выпустили, изранили друг друга. Пора бы и помириться. Россия не в проигрыше. Но тут разразилась беда, в России самой началась война, русские разодрались меж собой. Монархисты, анархисты, кадеты, эсеры-социалисты, эсеры-террористы, марксисты-меньшевики, марксисты-большевики, – все спорили, каждый правду свою твердил, на себя одеяло тащил, раздирали, били Россию. Им всем не Россия нужна была, а своя правда и власть.

Но самые упрямые – большевики, партия РСДРП(б), и вождь их Ленин обещали крестьянам землю, рабочим фабрики, и всем людям мир. Они и взяли власть. С врагом, Германией, заключён мир. Дорогой Брестский мир: отдали полстраны, задолжав половину золотого запаса. Ничего не жалко было Ленину, лишь бы власть удержать.

А бывшие друзья по войне, страны Антанты, стали нам врагами из-за того, что мы из войны вышли. Стали врагами и обиженные помещики и фабриканты из-за того, что у них землю и богатство отняли.