Страница 12 из 16
и ну толкать его взашей,
чтоб вышел к лиственнице голой.
Вся степь – как звёздные часы,
принадлежащие курганам:
камнями, каплями росы
блестит, укрытая туманом.
Сурово беркут прокричит
«И-чу! и-чу!» и в звёзды канет,
и тень по травам волочит,
как побывавшую в капкане.
Звуки Азии
Скрябин ли тут или гусли кузнечика
радуют слух муравью?
Розы поют про земное, конечное,
песню слагая свою.
Азия – звук, исходящий из синего, –
чистый, особенный звук.
Вслед ему жёлтый, смущая бессильного,
ищет в пустыне траву.
Взять этот звук бы рукою игривою,
словно лекарство от ран,
да засадил его конскими гривами
в год Петуха Чингисхан.
Звуки воды, миражами рождённые,
дарят земле звукоцвет.
Даль зарастает лесами зелёными,
кто их увидел – поэт.
Звуки летят полукругом, как радуга,
в сердце уснувшей земли.
Азия звуком светящимся радует,
словно пески зацвели.
И Скрябин, повелитель звукоцвета…
* * *
На три любви помножь Катунский хрящ,
что будет? Глыба снежная да пряник!
Но Азией себя перепояшь,
и духовым оркестром солнце грянет.
Звук видим станет, краска запоёт
и Скрябин, повелитель звукоцвета,
учёным шагом в Азию войдёт,
чтоб зацвело засушливое лето.
Всё это снится мёртвому песку,
зурне усталой, и горячий ветер
грызёт, как кость, звериную тоску
под саксаулом – деревом столетий.
Зелёный бык
Я к чудесам земным привык
и ледники пою Алтая.
Но вот и он – зелёный бык –
идёт и головой мотает.
Его зелёные рога
полны задумчивости камня,
и чешет голову быка
осока влажными руками.
Среди упитанных коров
он – как алтайская сиротка.
Он бабочкам весёлым кров
и заводи широкой – лодка.
Зелёный, да? Таков удел
деревьев в лунном окруженье!
Округу пачкает, как мел,
гора, пришедшая в движенье.
А ночь без лодок и сетей
вернуть готовится обратно
пропавших без вести детей,
кто утонул в реке когда-то.
Они земную благодать
вдохнут и улыбнутся лету.
И бык зелёный их катать
охотно будет до рассвета.
Всё ей – филармония, всё ей – птичья грамота…
* * *
Спелая черёмуха – значит, песню спела.
Сам язык свидетель чуду у ручья.
Музыкой становятся, песней оробелой
аромат цветения, ягода ничья.
Крупная, с оскоминой, ветру говорящая
что-то из Бетховена – выдох или вдох.
А порой из Моцарта песня настоящая –
с болтовнёю справится и заглушит чох.
С нотною линейкою обручилась ягода,
си бемолем светятся чёрные бока.
Всё ей – филармония, всё ей – птичья грамота…
С ежегодной верою смотрит в облака.
Гроза с Филаретовой горы
Гроза с Филаретки совсем другая:
мотки, каретки и перья птичьи,
и в небе строгом
река догорает,
как на рисунке, но – речью кличет.
Зовёт, мотает
на ус и счётчик:
«Ты – кто? Какие имеешь
ви'ны?»
Гроза с Филаретки – чернорабочий:
ключом слесарным возьмёт и двинет!
Лошадь, прыгнувшая на плечо Таракая*
Лошадь длинная, как река –
есть ли в самом деле такая?
Повернулась наверняка
и сошла с картин Таракая.
Ржёт. Смешна ей людская жизнь,
у которой лицо кукушки,
и смартфоны, и этажи,
и кредиты в банке – игрушки.
«Превратил свободу народ
в философию мёртвых буден!»
Лошадь прыгает и поёт,
и уснувшую землю будит.
«Хочешь, птицей стану ночной?
Шумным кедром? Прозрачным эхом?»
Лошадь прыгает на плечо
Таракаю и ржёт от смеха.
* Таракай – алтайский художник, рисующий лошадей, бегущих наперегонки с ветром и как бы растянутых в своём движении.
Чёрный
Три старовера трясут бородой –
снег засыпает Алтай.
Бронзовый крест их, как золотой.
– Чёрный, меня не замай!
В лодке уснуло, скучая, весло,
пахнет черёмухой май.
– Шибче тряси, чтоб покинул село…
Ты нам, дружок, не мешай!
Птичий язык
«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз
такое в небе повторится!
Язык наивен, большеглаз
и вытянут в длину, как спица.
Привычный Азии язык
из сердца выброшен наружу.
Стихосложения родник
несёт его пустую душу.
«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз
мне говорила это птица,
а я всё ждал: её рассказ
в сухое сено превратится!
Переведён на языки
народов европейских будет.
И ножницами край реки
я резал вопреки минуте.
Сегодня степь с её теплом
и журавлиным перелётом
сказать готова ветерком
и дымкой утренней мне что-то.
«Ярлынь-и-кир-ру»? «Кир-ру лынь!» –
несётся на задворках лета.
И сладким запахом полынь
встречает своего поэта.
Сон быка
Грустно, всё же, расставаться с летом…
Кто у дома, в зарослях пырея
мастерит зелёную карету,
чтоб уехать в осень поскорее?
«Динь-динь-динь» – щебечет наковальня,
«тук-тук-тук» – играют молоточки.
Хороша, светла у лета спальня –
весь Алтай в сиреневой сорочке!
Ну, а осень… сеять капли в землю
будет из серебряной посуды,
чтоб всходила на пригреве зелень
в октябре, не нужная по сути.
Белый бык, слегка голубоватый
от реки, под кожею текущей,
ночью видит солнечную вату,
городок, который в речку спущен.
Видит, как из улочки выходит
ход крестовый списанных трамваев –
мордою стеклянной в огороде
ищут электрическую сваю.
Не найти им, труженикам красным,
подворотню, из которой Каин
выходил, отрыгивая квасом,
грабить быт купеческих окраин!
Сон уходит за границы света,
бык свои облизывает губы.
Спутаны караты и кареты,
музыка души и душегубы.
И плывут ладьи с Тьмутаракани
воевать сибирские угодья,
песнями удачу заарканив –
жеребца на красном огороде.