Страница 11 из 16
Что же касается меня, то здесь нужно разбираться. Лягушки вошли в мою жизнь потому, что я построил свой дом на берегу Катуни. Каждую ночь я слушаю их концерты. И участвую в жизни лягушек, как иной обыватель участвует в жизни театральной труппы. Поэтому и пишу о лягушках с большой любовью. О милых земноводных существах, ставших в моей жизни тем же самым, чем кошки и собаки в жизни людей.
Лягушки заводят игры
на листьях травы.
Лягушки – зелёные тигры
и тёмные рвы.
Представят себе комариху
в лесной тишине
и маются неразберихой,
и думают о войне.
Пойду, погляжу лягушек!
Не далее, как вчера
возникла колонна пушек –
такая была игра!
Пошли солдаты в разведку
добыть язык тишины…
Лягушки прикинулись веткой
и отраженьем луны.
Прикинулись автомобилем,
везущим тебя ко мне...
А пушки били и били
икринками по луне.
Эпифания Алтаю, его особенностям и его сотрудничеству с человеком
Люди, чистые душой, способные понимать язык деревьев, и утренние туманы над Катунью. Об этом мечтает Алтай, сверкая снегами своих вершин на восходе солнца.
На реки и горы Алтая следует смотреть издалека, чтобы проникнуть в их состояние, и вблизи, чтобы почувствовать характер. Облака, украшающие небо Алтая, неодинаковые. Весной они как леденец, тающий во рту ребёнка, летом куда пышнее трав, растущих на опушке леса, осенью молчаливы и словно в обиде на свою жизнь, зимою – вялые и пустые. Следует долго смотреть на облака, вдыхая запахи горных лугов, чтобы почувствовать их живыми.
Мосты и переправы через горные реки, дороги и жилые строения на Алтае являют облик технических достижений человека. Рыбалка, охота и блуждание по горам, связанное с созерцанием природы, являют внутреннюю жизнь этого региона.
Горы Алтая при утреннем освещении одни, при вечернем – другие. Дымка, их застилающая, как бы подчёркивает их характер, всегда дружелюбный. Горы никогда не ссорятся между собой, перекликаются эхом и ведут образ жизни, который в старинных духовных книгах зовётся общинножитием.
На Алтае реки и речки особенные. Они бегут по камням, словно козы, выявляя молодой и задиристый характер. И это закономерно, поскольку реки Алтая берут своё начало от ледников. И лишь вытекая на равнину, успокаиваются и делаются предсказуемыми, отражая солнце и луну.
Алтай – живой и крепкий организм. Его отдельные части связаны между собой, являя поддержку в трудных порой условиях. Недаром на Алтае процветает язычество – религия сотрудничества человека и стихийных сил. Такова особенность Алтая, которую современный человек, при всей его технической оснащённости, не в силах изменить.
Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен
в союзе с колесницею Ильи
поют с утра, что этот мир свободен
от голубой дорожной колеи.
И соловей на сливе одинокой,
надев для форса лунный капюшон,
поёт о том же – о любви стоокой,
благоухая в звуке, как пион.
Звуки Азии
Азия
Когда тебе в Азию нужно
увидеть живую луну,
садись на скамейку и слушай
густую, как мёд, тишину.
Подъедет со скрипом телега,
возница поправит усы
и скажет: «Я сын того века,
что слушал рассказы грозы.
Садись. Казахстаном укройся,
Монгольскую степь притяни.
Уж больно обильные росы
нам выпали в летние дни!
Китай, если нужно, в дороге
связав в золотые снопы,
с молитвою чистой и строгой
сложи у звериной тропы.
Хотел ты на Азию сбрую
надежд человечьих надеть?
Тебе я возможность дарую,
как сыну степей, умереть.
С котомкой вчерашних отрепий
и с беркутом ярым в груди.
Вот Азия! В жёлтые степи
с поклоном сыновним войди».
Поэт в Багдаде
Слух, приятель, ветром даден,
и на семь вершков могуч.
В старом, тыквенном Багдаде
купишь мёда и сургуч.
Отнесёшь добычу в спальню
юной, ласковой княжне,
чтоб живые, в кольцах, пальцы
не готовились к войне.
Тут эмаль, а там – кинжалы.
Ходят-бродят посреди
слуги в белом, слуги в алом,
и айран разлит в бадьи.
Вес становится условным,
ноги пляшут там и тут,
и серебряные волны
от кальяна в сад плывут.
«Принимай, княжна, с Алтая
шкуры соболя и лис!
Мы сыграли свадьбу в мае,
а в июле – развелись.
И теперь моя свобода,
что росла среди полей,
ищет всюду, ищет брода
к белой рученьке твоей!»
У Багдада соль на шее
проступает в жаркий день.
В опахалах хорошеет
и княжну целует тень.
Просыпаюсь под телегой.
Ни жены, ни дома нет.
Только утренняя нега,
только звание – поэт!
Апельсиновый, яблочный, синий…
* * *
Апельсиновый, яблочный, синий –
вспыхнул свет за горой и погас.
У алтайского солнца павлиний,
на дорогу нацеленный глаз.
По алтайским приметам не нужно
уходить в предвечернюю даль,
где курганы и кости верблюжьи
умножают земную печаль.
Но иду, и кузнечик-игруля
приглашает послушать концерт.
И блестит комариная пуля
каплей крови на длинном конце.
Сколько шума летает по свету!
Крику филина, лязгу зубов
ни к чему поклоняться поэту,
но принять эту ночь он готов.
Мухомор областного значенья
предлагает лесного вина,
и всплывает лебяжьим свеченьем
над алтайской долиной луна.
Невесомые перья ерошит,
словно смерть её верная ждёт,
и морозные звезды, как крошку,
из расщелин и ямок клюёт…
Научусь ли в сиянии этом
волчью ягоду барышней звать?
Здравствуй, Тень – провозвестница Света!
Здравствуй, Свет – и отец наш, и мать!
Монгольская степь
Здесь камыши к себе зовут
ночными криками: «Ты пойман!»
На пуговицы старых юрт
застёгнута речная пойма.
И солнце в красном шушуне,
сползая вниз, тоской собачьей
обдаст всю степь, как на войне,
и сетью в камышах рыбачит.
А ночью холод, словно змей,
вползёт в бессонницу монгола