Страница 2 из 24
Посевная и уборочная страда вырабатывали в русских навык слаженной работы, а долгие зимние месяцы давали им время на оттачивание боевых навыков. На многочисленных праздниках устраивались, например, стеночные бои. Очень любо было этакое развлечение на Руси. Поэтому городские рати представляли собой неплохо обученную и достаточно собранную пехоту, большинство которой составляли ополченцы. Частые междоусобицы приучили русских и к полевым сражениям, и к осадам.
При таком положении вещей у русских не могло не быть своих «находок», позволяющих подготавливать воинов. Тем более у казачества! Ведь история казаков – это одна сплошная война. Живя всегда «на острие», в Диком поле, где был прав только тот, кто имел силу, казаки были вынуждены задумываться о своём выживании. Иначе бы они просто исчезли как народ. После присоединения Дикого поля к Московии во времена Ивана Грозного казачество всегда выступало как надёжный военный оплот царской власти. А военная служба для казака именовалась матушкой. Её важность отразилась во многих поговорках: «Служба ты, служба, дюжа нужная». В казачьих колыбельных песнях «службица» выступает как доля, прирождённая судьбина:
А ну-ну-ну, нуночек,
Растёт Ванин конёчек,
Он на службицу пойдет,
Маме шалю принесёт.
А папе фуражку,
Братке на рубашку.
Слово «казак» в народе часто употреблялось в смысле «храбрец», «лихач», «хват». Да и в самой казачьей среде можно было увидеть стремление обособиться, выделить себя из всей совокупности русского воинства в определении «непростой»: «Казаки не простаки, вольные ребята! Носят шапки-тумаки и живут богато!» Противопоставляя себя русским крестьянам, казаки говорили: «Мы Расея, да не то что вы: вы мужики, а мы казаки – царские, значит, слуги».
Без сомнения, этакое самовыделение нельзя рассматривать как некое положительное явление. Подобная исключительность больше болезнь. Причём общечеловеческая. Каждый стремится выпятиться, да пожирнее. И сегодня потомки тех казаков красуются в своём «превосходстве» перед «Расеей». Бог им судья.
Но объективности ради надо сказать, что подобное самовыделение всё же возникло не на ровном месте, так как в среде казачества, в отличие от крестьянства, имелась хорошо развитая мужская воинская культура, включающая в себя и опыт выживания – Спас. И если русские крестьяне могли с большим успехом действовать в ополчении благодаря доморощенным воинским упражнениям, то что можно говорить о казачестве, где обучение военному делу сызмальства было обязательной повинностью!
Сегодня казачество почему-то для многих как кость поперёк горла. Но даже те, кто, мягко говоря, недолюбливает казаков, вряд ли смогут возразить, что у них не могло не быть развитого военного дела. Разве что по скудоумию да по злобе своей либо по умыслу. Хочется, вот и всё! Да и что могут ещё сказать наши «азиаты»: корейские тхэквондисты или «русские самураи? Понятно, что своя рубашка ближе к телу. А казаки для них – «пьяный сброд» и «серая масса», не то что «просвещённые буддийские монахи, оставившие тысячи письменных источников». Тем не менее и по сей день потомки «тех самых» казаков отличаются в общей массе от жителей среднерусских широт «природной злостью» и вольнолюбием. И по сей час казачество не является «удобным» в общежитии. Это можно, конечно, оспаривать, везде своих удальцов хватает, но слишком уж ярко бросается в глаза эта разница, когда волей-неволей приходится проводить подобные сопоставления. Поэтому такого опасного «сотоварища» лучше придушить в колыбели. Не то подрастёт он, и кто знает, что потом будет! За всей этой «жаждой справедливости», если присмотреться, есть тайные цели. И здесь со стороны «азиатов» больше интриги, чем желания найти истину. Всё, как везде, и всё, как всегда!
В народных преданиях, больше на Украине, меньше на юге России, сохранились многочисленные рассказы о легендарных казаках-характерниках, владевших «хитрыми» навыками и наделённых чудодейственной силой. Это знаменитые волжские разбойники Устим Кармелюк, Степан Разин. Прослыл характерником донской казак, генерал-лейтенант Яков Петрович Бакланов. Вот как писал о нём генерал Пётр Николаевич Краснов:
«…Чеченцы трепетали перед ним, и скоро имя грозного Боклю, как называли горцы Бакланова, стало страшным для всей Чечни. Донские дротики уже не называли более презрительно камышом. «Даджал», что значит дьявол, – вот было обычное наименование чеченцами Бакланова.
А он и лицом, и сложением был грозен. Лицо его было изрыто оспой, громадный нос, густые, нависшие на глаза брови, глаза, мечущие молнии, толстые губы и бакенбарды, вьющиеся по ветру.
Рассказывают, что раз пришли к казакам черкесы и просили показать им Бакланова. Они хотели убедиться, правда ли, что грозный Боклю действительно «даджал», то есть чёрт.
Очередной казак доложил об этом Бакланову.
– Проси! – сказал Бакланов. Живо засунул он руку в печь и сажей вымазал себе лицо.
Черкесы вошли, встали в избе и в страхе жались друг к другу. Яков Петрович сидел и дико водил глазами, выворачивая их. Потом он поднялся и медленно стал приближаться к гостям, щёлкая зубами. Испуганные черкесы начали пятиться к дверям и, наконец, шарахнулись из комнаты.
– Даджал! Даджал! – кричали они.
То, что Бакланов кидался в самую сечу боя и выходил целым и невредимым, то, что, будучи даже тяжко ранен, он оставался в строю, внушило казакам и солдатам мысль, что он заколдованный, заговорённый, что его можно убить только серебряной пулей. И верили в него, и боялись, и обожали его казаки!»
Из России по почте казачьему атаману неизвестно от кого пришёл подарок – чёрное шёлковое полотнище с вышитой на нём мёртвой Адамовой головой (черепом) и двумя скрещёнными под нею костями. Этот мрачный образ, получивший название баклановского значка, наводил ужас на горцев, и с ним Яков Петрович не расставался до конца жизни.
Если же вполне можно допустить, и не без основания, наличие у наших предков «хитрых» воинских приёмов, то почему бы у них не могло быть и других «хитростей» – более, так сказать, философского характера? Ведь богоискание характерно для зрелых душ, которые есть среди любого народа. И на Востоке, и на Западе разве люди чем-то отличаются друг от друга? И там и здесь те, кто не от мира сего, приходили к сходным выводам.
Письменных же источников о Спасе просто не могло остаться, хотя бы в силу имевшей место религиозной политики. Христианская вера считала Спас наследием язычества, с которым вела непримиримую войну за место под солнцем. Любые письменные источники, в которых было хоть какое-то расхождение с христианской догматикой, объявлялись отречёнными книгами, за которые полагалось преследование. Этого вполне достаточно, чтобы за века подобного противостояния не осталось «трактатов» по Спасу, которых в сути и быть-то не могло, так как та социальная среда, в которой жил Спас, была в основном неграмотная. Да и Спас – вовсе не учение, которое можно закрепить в каких-либо книгах, о чём мы только и говорим и ещё скажем в своё время. Тем не менее о мазыкской «хитрой науке» тоже нет ни одного письменного источника, разве что сказки Афанасьева. Однако это не помешало ей дожить до наших дней в устной традиции.
Так можно ли считать Смагу вообще традиционной? Наверное, всё же можно. Само слово «традиция» с латинского означает «передача». Мы получили Смагу от старого знахаря, а он, в свою очередь, от «хорошего человека». По крайней мере, на наш вопрос, откуда он всё это вытащил, Лесник отвечал именно таким образом. Хотя позже он всё же рассказал нам, что его наставником в Спасе был некий кубанский казак Антон Иванович Матухнов из Черкесска. И мы передаём «его науку», а наказитель именно так и называл её (хотя в его определении «наука» было больше смеха, чем значимости), уже дальше. В этом уже просматривается традиция. Разве не так? Пусть хоть и коротенькая традиция, не заявляющаяся на звание древнерусской, но тем не менее достаточно любопытная, чтобы обратить на неё своё внимание. Подобное пояснение похоже на старый анекдот. На первый взгляд бессмысленный, но не бестолковый.