Страница 29 из 59
С Вероникой мы пересекаемся возле кафе «Маргарита», где подают ее любимые вишневые слойки, но в кафе мы не заходим, не сегодня — идем в тихий сквер, расположенный позади данного заведения, и я набираюсь смелости, чтобы сказать ей то, ради чего и позвал ее сюда. Вероника кажется такой счастливой сейчас, когда наши пальцы переплетены между собой и когда жаркое июньское солнце веселыми, желтыми «зайчиками» скачет по коже ее обнаженных рук, что я едва могу заставить себя разрушить это ее блаженное неведенье… и наконец сообщить что…
Вероника, извини, но у меня не получится полететь с тобой на Карибы, как мы планировали.
Несколько томительных секунд она смотрит на меня потерянным, недоуменным взглядом, словно не понимает, о чем я вообще толкую, а потом взрывается зычным:
Как это ты не полетишь со мной на Барбадос? — против всякого обыкновения повышает она свой голос. — До вылета осталось меньше недели… я думала, между нами все решено, Марк, — она мужественно пытается сдержать панику в своем голосе. — Ты обещал дать нам второй шанс!
Так и есть, Вероника, — устало отвечаю я — надоело постоянно чувствовать себя виноватым. — Ничего не изменилось.
Ничего не изменилось?! — повторяет она с насмешливостью в голосе, и даже ее наманикюренные пальцы сжимаются в кулаки. — Нет, Марк, — горько усмехается она, — в этом ты не прав: многое изменилось, и ты — в первую очередь. Ты стал другой… Я не понимаю тебя. Мы так радовались этой возможно побыть вдвоем вдали от всего, что отвлекало нас друг от друга, и вот ты говоришь мне, что никуда не полетишь… И все почему? Да потому что тебе приспичило что-то кому-то доказывать, идти наперекор отцу, — она взмахивает в воздухе руками и обреченно роняет их вдоль своего тела. — Зачем, Марк? Разве твоя прежняя жизнь была так уж плоха? Чего тебе не хватало? Я… я… в полной растерянности.
Даю ее голосу затихнуть, а потом беру Веронику за ее опустившиеся руки.
Знаю, ты очень ждала этой поездки, — говорю ей понимающе, и личико девушки непроизвольно дергается, — я тоже ее ждал, но… Но сейчас в моей жизни происходит что-то новое, Ника, и я должен понять, что это такое. И если я и собираюсь кому-либо что-то доказать, как ты выражаешься, то этот «кто-то» я сам и есть, понимаешь? Я хочу наконец-то сделать что-то самостоятельно… Хочу понять, какой я человек… Кто такой Марк Штальбергер. Сейчас это важнее всего для меня.
Даже важнее меня, Марк? — в глазах Вероники столько тоски, что я отвожу глаза в сторону.
Если ты любишь меня, то должна это понять…
Мы замолкаем, и только глухие удары башенных часов медленно отбивают свой привычный ритм, безучастные к любым страстям человеческим. Наконец девушка нервным движением руки откидывает с глаз непослушную прядку и говорит:
Ты говоришь, что пытаешься понять самого себя, — она вскидывает на меня блестящие от непролитых слез глаза, — говоришь, что не знаешь, кто ты есть на самом деле, тогда спроси меня и я тебе отвечу… Возможно, я знаю тебя даже лучше, чем знаешь себя ты сам, Марк. Спроси меня… только не отдаляйся, прошу тебя, не надо. Черт с ней, с этой поездкой, я могу это пережить, — шепчет она с надрывом, — я все могу пережить рядом с тобой, милый. Только не оставляй меня… Я так люблю тебя, Марк.
Я и не думал бросать тебя, Вероника, — горячо отзываюсь я на ее мольбу — я рад уже этому ее «я могу это пережить». — Я всего лишь просил тебя быть терпеливой и позволить мне принимать собственные решения. Это даже больше того, о чем я мог только мечтать…
Она кивает головой в знак принятия данного факта, которой, даже если и неприятен ей, но она все равно готова смириться с ним, ради меня, ради нас… ради нашего общего блага.
Спасибо, Ника, — искренне отзываюсь я и нежно целую ее в неожиданно холодные губы. Та обвивает мою шею столь же холодными руками, и я невольно вздрагиваю, словно соприкоснувшись с кусочком льда, упавшим мне за пазуху.
К родительскому дому я подъезжаю уже в сумерках: мне не хочется откладывать разговор с отцом в долгий ящик, не хочу, чтобы отец узнал о моем решении от Вероники или каким-либо иным окольным путем. Следует набраться смелости и самому объяснить отцу причины собственного решения…
Мама встречает меня радостной, почти восторженной улыбкой, от которой я испытываю острый укол вины, а потому обнимаю ее несколько крепче, чем делал это всегда. Кажется, она замечает это, хотя вида не подает — быстро осведомляется как у меня дела. Я отвечаю.
Хочешь я разогрею тебе картофельное рагу, оставшееся с ужина? — суетливо продолжает она, нервно одергивая края своего голубого кардигана. — Надеюсь, ты хорошо питаешься, милый? В твоем возрасте это очень важно.
Она говорит мне это примерно с семилетнего возраста: в ее глазах, должно быть, я все тот же беззубый ребенок, у которого начали выпадать молочные зубы…
Я не голоден, мама. Пришел поговорить с отцом… Он у себя?
Та снова нервически одергивает края своего кардигана, и я негромко интересуюсь:
Что происходит? Почему ты так странно себя ведешь?
Мама, кажется, не решается ответить на этот вопрос, и я снова произношу:
Хорошо, тогда я просто пойду к отцу и узнаю у него, что здесь происходит.
Но мать стремительно хватает меня за рукав и с отчаянием в голосе шепчет:
Не надо, сынок, отец не хочет тебя видеть, — ей неловко смотреть в мои потемневшие от обиды глаза. — Дай ему время успокоиться и немного свыкнуться с твоим переездом… твое бегство застало его врасплох, он очень болезненно это воспринял.
Я не сбегал, мама! — восклицаю я, до глубины души оскорбленный нежеланием отца видеть меня. — Я просто решил попробовать жить самостоятельно. Вот и все.
Мать несмело поднимает на меня свои полные горечи глаза.
Но, согласись, — несмело произносит она, словно увещевая неразумного младенца, — твой внезапный переезд был очень похож на бегство… Ты просто собрал вещи и уехал. Мы даже не знаем, где ты теперь живешь!
Вижу в материнских глазах то же неприятие этого факта, которое демонстрирует и сам мой отец своим нежеланием видеть меня.
Мне очень жаль, что я так разочаровал вас, — не без горечи говорю я матери. — Не это было моей целью… и мне жаль, что отец не хочет даже выслушать мои доводы в свое оправдание. Просто… просто передай ему, что с этой самой недели я начинаю свою врачебную практику в Нордклинике и потому приготовленное им для меня место можно отдать другому претенденту. Вот и все, что я хотел сказать.
Мать смотрит на меня полными ужаса глазами, словно перед ней не родной сын, а внезапно занявшее место ее сына жуткое межгалактичское чудовище о двух головах.
Марк, — только и может выдохнуть она потрясенно.
Я так решил, — припечатываю я безапелляционно. — Это мой выбор. Я так хочу.
С этими словами я быстро иду к выходу, так ни разу и не оглянувшись.