Страница 30 из 59
Глава 15.
Несмотря на бешеный ритм работы, который, казалось, захлестнул меня, подобно девятому валу, едва я приступил к своим обязанностям врача-терапевта, новая жизнь мне нравилась…
Нравилась эта постоянная занятость, не позволяющая мне погрузиться в дебри самоанализа и жалости к себе, нравилось, что можно вернуться домой и сразу же завалиться спать, погружаясь в сон, как в блаженную эйфорию — во сне не было мыслей о Веронике, отношения с которой становились для меня все тягостнее день ото дня, не было мыслей об отце, не желающем даже видеть собственного сына, и матери, безмолвно осуждающей за этот семейный разлад… не было Ханны, ежедневные визиты в палату которой становились для меня неким вознаграждением за безумный рабочий день, который я, не будь таким дураком, мог бы проводить сейчас на Барбадосе, нежась на мягком песочке. Вместо этого я выслушиваю о высоких температурах и, уж простите за откровенность, запорах… Было о чем задуматься, не так ли?
Но я не позволял себе думать — на такую роскошь, как праздные мысли, у меня просто не было времени. И точка.
Бывало я заскакивал по пути домой в супермаркет за парочкой замороженных пицц, в разогретом виде пружинящих на зубах, подобно резиновым подошвам, или за бутылкой молока и буханкой хлеба, а потом звонил Мелиссе и интересовался, не нужно прихватить и для них чего-нибудь, та, неизменно посмеиваясь, просила меня прикупить яиц, мол, незаменимая в хозяйстве вещь, а потом как бы между прочим добавляла, что у нее с ужина остались макароны с сыром и она могла бы разогреть их для меня.
После десятичасового рабочего дня комковатые кулинарные эксперименты Мелиссы казались мне настоящими кулинарными шедеврами, и девочка радостно наблюдала, как я уминаю приготовленное ею блюда, лучась внешне невозмутимым довольством.
Однажды она с заговорщическим видом поставила передо мной тарелку куриного супа с пшеницей и свежими шампиньонами и, когда я с блаженной улыбкой на лице проглотил последнюю ложку, самодовольно осведомилась:
Ну как, понравился тебе супчик?
Никогда не ел ничего вкуснее! — честно отзываюсь я, чем вызываю у Мелиссы приступ неудержимого веселья. Она совершает по кухне танец безумного дикаря, а потом падает на стул и сообщает:
Сегодня мне помогала готовить твоя ба. Она знала, что ты заценишь наши труды, мистер умник!
Мое собственное лицо, должно быть, вытягивается от удивления, так как девочка прыскает в кулак и провозглашает:
Не тревожься, все прошло в лучшем виде! Твоя ба оказалась лучшей училкой в мире. Мы классно провели время!
Каким образом моя бабушка оказалась в вашем доме? — наконец любопытствую я, все еще никак не приходя в себя от шока. — Ты же сказала, что жуть как не любишь стариков… Твои собственные слова.
Мелисса не дает себе труда засмущаться и просто пожимает плечами:
Что, Мария оказалась не так стара, как я думала.
Ей семьдесят два, — мое лицо расплывается в насмешливой улыбке. — По-твоему, она недостаточно стара?
Ой, не будь занудой! — в тон мне отзывается девочка. — Я попросила у Марии парочку рецептов…
У Марии значит? — причудливо изгибаю я бровь.
У Марии, — невозмутимо повторяет та, — и она предложила приехать и научить меня тройке-другой блюд. Я согласилась, — с ударением произносит она. — Так что не кисни, Марк, жалко что ли? Чего ты так взъелся?
На самом деле я и сам толком не знаю, почему испытываю в этот момент такие противоречивые чувства: это и элементарное эгоистичное «не тронь мою ба, она только моя» и радостно-восторженное «ба одобрила Мелиссу, а значит и всю мою эскападу с Веберами в целом». К этому просто надо привыкнуть…
К иным же вещам навык приходил словно сам собой, невзначай… делать их было почти так же естественно, как дышать или съедать на завтрак, к примеру, булочку с джемом из шиповника. Именно так получилось у меня с визитами к Ханне Вебер, которыми я неизменно завершал каждую свою рабочую смену — я просто заходил в ее палату и в течении нескольких минут пристально всматривался в ее бледное, несколько осунувшееся лицо, а потом брал женщину за руку и начинал рассказывать ей обо всем, что происходило со мной за день, подчас припоминая даже самые незначительные мелочи и детали тех или иных разговоров, лишь бы только продлить свой рассказ на лишние пару-тройку минут.
Однажды, когда я рассказывал ей забавный случай с одним и своих пациентов, рука Ханны дернулась в моей руке, и я едва не вскрикнул от удивления. Лишь через минуту я понял, что это был непроизвольный мышечный спазм, и Ханна по-прежнему все в том же коматозном состоянии. После этого случая я стал еще пристальнее вглядываться в ее безжизненное лицо, представляя, что бы я сделал, открой Ханна в этот самый момент глаза, и казалось вообще невероятным, что столь настойчивое внимание не вызывает в ней желания пробудиться и узнать, кому этот самый взгляд принадлежит.
Теперь я называл ее просто Ханной и мог почти без трепета касаться ее руки, мне казалось, что я знаю ее долгие годы, что мы давние, хорошие знакомые, которые могут делиться друг с другом абсолютно всем, даже самым сокровенным… Так я и делал: после того, как у меня заканчивались истории из дневной практики, я начинал вспоминать события собственной жизни, приятные и не очень (в зависимости от настроения), а однажды я так увлекся своими воспоминаниями, что уснул прямо в кресле у ее кровати, и медсестра, дежурившая в тот день в отделении, укрыла меня покрывалом.
В тот вечер я рассказал Ханне даже о том, как в восьмилетнем возрасте страстно увлекся военной тематикой и до дрожи в пальцах мечтал о фигурках солдатиков и военной технике, с помощью которых я бы мог воссоздать настоящие поля сражений, такие как битва при Ватерлоо или Аустерлице (наполеоновские войны занимали меня больше всего), но отец тогда строго посмотрел на меня и сказал, что мы, Штальбергеры, врачи в третьем поколении и потому «мы не отнимаем жизни — мы их спасаем», а после подарил мне детский чемоданчик с медицинскими инструментами. Так моя мечта и снизошла на нет…
Когда же я посреди ночи обнаружил себя спящим в палате Ханны да еще и заботливо прикрытым цветастым покрывалом, моей первой мыслью была мысль о руках Ханны, руках, которые и прикрыли меня этим покрывалом. Эта мысль стремительно подняла меня со стула — даже в глазах потемнело, и лишь через секунду я понял, что женщина все так же безучастно покоится на своем больничном ложе, подобно спящей красавице, увитой вместо роз пластиковыми трубками от жизнеобеспечивающих аппаратов.
«Безумец, какой же я безумец!» в сердцах ругал я себя, возможно, впервые осознав, насколько сильно я жажду пробуждения Ханны, пробуждения, которое, если уж быть абсолютно честным с самим собой, может никогда и не случиться… В тот самый момент в палату и заглянула Марта, седовласая медсестра, с которой у нас нынче сложилось что-то вроде негласного взаимопонимания: она не задает мне неудобных вопросов, а я благодарно ей улыбаюсь и позволяю небольшие вольности в обращении — эдакий взаимовыгодный союз. Вот и сейчас Марта окидывает меня внимательным взглядом и вместо того, чтобы спросить, а что я, собственно, здесь делаю, говорит: