Валленштейн

Рейнкрафт улыбнулся ей.

Маркитантка в ответ на улыбку барона залилась горькими слезами и вдруг сквозь слёзы запела, перекрывая своим высоким красивым голосом гул взбудораженной толпы. Даже неискушённое солдатское ухо барона, привыкшее к звукам мушкетных и орудийных выстрелов, уловило знаменитые библейские строки из «Песни песней», составленной, по преданию, самим царём Соломоном.

Шотландские стрелки, вслушавшись в слова песни, застыли в оцепенении, с каменными лицами, ибо она звучала на саксонском диалекте, который они за годы службы в гвардии герцога научились хорошо понимать.

Юная маркитантка после памятной ночи любви в порыве страстных чувств к барону выучила всю «Песнь песней» наизусть, используя протестантскую Библию[237], которую она унесла из родного дома вместе со своими нехитрыми пожитками. Изабелла мечтала спеть её своему возлюбленному в следующую безумную ночь любви, но она так и не наступила. Судьба распорядилась иначе — бессмертные слова Библии зазвучали во время его последнего пути на эшафот. Магия «Песни песней» и та страсть, с которой она звучала, подействовали на толпу: постепенно умолкли оскорбительные выкрики в адрес смертника и злобная ругань, сопровождавшая борьбу за удобные места, и над площадью воцарилась тишина, лишь голос маркитантки эхом отражался от мрачных циклопических стен собора и ратуши, звуки стремительно взлетали вверх, в небесные чертоги, к престолу Всевышнего.

— Любовь этой маркитантки воистину достойна бессмертия, — прошептал герцог, внимательно наблюдая за происходящим с балкона ратуши.

Герцогиня, услышав это, процедила сквозь зубы:

— Пора бы уже заткнуться этой грязной шлюхе!

Валленштейн невольно содрогнулся от этих слов, но промолчал, кусая от досады ус.

— Пожалуй, эта блудливая стерва не уймётся до самого заката, — поддержал герцогиню находившийся здесь же фельдмаршал Тилли, явно нервничая и нетерпеливо барабаня пальцами по ограждению балкона ратуши, украшенного лепными фигурками.

Герцог опять промолчал, угрюмо следя за происходящим у эшафота и явно чего-то ожидая.

В этот момент песня внезапно оборвалась на полуслове, и девушка, всё ещё бессознательно цепляясь за стволы мушкетов, тяжело повалилась на брусчатку и замерла в неловкой позе. Над площадью повисла зловещая тишина. Никто не мог произнести ни слова, находясь под страшным магическим влиянием древней песни. Даже Рейнкрафта на несколько мгновений покинуло его обычное хладнокровие, и он невольно сделал шаг к лестнице, ведущей вниз. Однако палач произнёс насмешливо:

— Э, нет, ваша милость. Отсюда сходят только на голову короче!

С этими словами он повелительным жестом подозвал одного из своих подручных, который с готовностью протянул ему раскрытый кожаный футляр. Иеремия Куприк торжественно достал из него инкрустированные перламутром ножницы и, с удовольствием ими позвякивая, добавил: — Песня, конечно, замечательная, должен признаться, на моей памяти вас, господин барон, первого так провожают в лучший мир, и я думаю, пора вас подготовить к самой процедуре ухода в вечность. С вашего милостивого разрешения, я подстригу ваши замечательные волосы на затылке, а то из-за них вашей шеи совершенно не видно.

Барон фон Рейнкрафт в ответ сунул палачу огромный кукиш под самый нос и сказал:

— Не торопись, палач, ещё успеешь это сделать, но не раньше того, как его высочество лично подаст знак исполнить приговор.

Иеремия Куприк злобно ухмыльнулся:

— Уверяю вас, ваша милость, за оглашением приговора дело не станет! И вы совершенно напрасно тянете время, а это не к лицу настоящему рыцарю.

— Ты бы, однако, поостерёгся оскорблять меня, — спокойно сказал Рейнкрафт.— Помни, палач, о кресле милосердия! Впрочем, если ты не поленился и как следует наточил свой меч, то у тебя, может быть, что-либо и получится.

— О, не беспокойтесь, господин барон, мой меч острее бритвы цирюльника. Я специально постарался, именно ради вас, в знак признательности за кресло милосердия! — дрожа от ненависти, заверил его Куприк.

— В таком случае, не только чернь, но и мы оба получим удовольствие, — заметил барон и равнодушным взглядом скользнул по тщедушной, но мускулистой, как у хищного зверя, фигуре палача.

— Всё шутить изволите, господин барон, — со злостью прошипел Иеремия Куприк, — а того не ведаете, что с вашей девкой вытворял патер Бузенбаум, такое ни одному палачу не под силу. Эх, и повозиться пришлось, пока она наконец пришла в себя. Должен признаться, мне не сравняться с отцами-инквизиторами! Ха! Ха! Ха!

Хладнокровие мгновенно покинуло Рейнкрафта и он, нахмурившись, пообещал:

— Это дорого обойдётся учёным братьям-доминиканцам!

На этот раз наступило время веселиться палачу:

— Хотел бы я видеть вашу будущую встречу с патером Бузенбаумом, когда вы будете держать собственную голову под мышкой! Ха! Ха! Ха!

Барон как-то странно взглянул на палача и произнёс:

— Случается, что возвращаются и с того света, а иногда палач умирает раньше своей жертвы!

В это время на эшафот поднялся патер Бузенбаум с Распятием в руках и профос со свитком пергамента и старой заржавленной шпагой под мышкой.

Палач уже открыл рот, чтобы всё-таки огрызнуться, но его слова заглушили звуки фанфар и дробь барабанов. Толпа сразу притихла, и профос, с важным видом развернув пергамент с подвешенным к нему восковым оттиском личной печати герцога, громким торжественным голосом прочитал приговор, подробно останавливаясь на всех пунктах обвинения и сделав особое ударение на виде казни, а именно благородном мечном сечении не менее благородной шеи барона Рейнкрафта. После чего снова раздались звуки фанфар и барабанная дробь, и профос поднял специально подпиленную шпагу, чтобы по знаку герцога сломать её над головой смертника, что означало бы передачу приговорённого в руки палачей без всякого обжалования.

Взоры всех присутствующих с нетерпением обратились к балкону ратуши.

Герцог с явной неохотой поднял руку с зажатой в ней белой перчаткой, чтобы подать знак профосу, но тут его рассеянный взор случайно упал на то место на площади, где между оцеплением стражников у самого эшафота и рядами шотландских стрелков находилось кресло с роскошным красным балдахином, в котором должен был восседать епископ. Возле пустого кресла в растерянности топтались Хуго Хемниц и ещё несколько монахов. Рука с зажатой перчаткой застыла в воздухе, и герцог сделал вид, что поправляет свою шляпу с роскошным плюмажем из страусиных перьев.

— Его преосвященство епископ Мегус и его преподобие аббат Кардиа вряд ли смогут присутствовать на этом замечательном зрелище, — внезапно услышал он рядом равнодушный голос Цезарио Планта.

— Это почему же? — оживившись, спросил герцог у своего личного астролога по-чешски. — Неужели святые отцы потеряли вкус к подобным увлекательным зрелищам? Что-то на них не похоже!

— К большому сожалению, его преосвященство час назад похищен неизвестными разбойниками прямо на дороге сюда, а бедный аббат Кардиа погиб смертью мученика в восьми милях от своего монастыря, когда спешил на это увлекательное зрелище. Воистину, казнь этого нечестивца стала роковым событием для двух самых важных прелатов шверинского диоцеза, — вздохом огромного сожаления закончил своё сообщение Цезарио Планта.

— Да, это весьма печально, — ответил герцог, хотя ещё утром по наущению астролога лично отдал секретный приказ графу Трчка о похищении епископа на тот случай, если не удастся найти дочь, что, вероятно, и случилось. — А Текла, что с ней?

— Мне случайно повезло, ваше высочество. Оказывается, ваша дочь не без помощи святых отцов нашла временный приют в доминиканском монастыре недалеко от Гравесмюлена, настоятелем которого и был принявший мученическую смерть бедный аббат Кардиа. Ваша дочь с минуты на минуту прибудет сюда, чтобы лично насладиться зрелищем казни этого высокородного преступника — именно с этой целью она внезапно покинула монастырь, а сейчас поспешила в свои покои, чтобы облачиться в платье, более подходящее для такого случая. Любопытно, не хотела ли она принять постриг? Кстати, по дороге на эту площадь ко мне подошёл какой-то подозрительный тип в лохмотьях и просил от имени маркграфа фон Нордланда передать вам, ваше высочество, что если казнь всё-таки состоится, то епископ немедленно будет посажен на кол, — ответил Цезарио Планта сонным голосом и зевнул, скользнув равнодушным взглядом по пёстрой толпе, по пустующему креслу епископа, по нарядно отделанному эшафоту, где к Рейнкрафту уже подошёл патер Бузенбаум с Распятием в руках.

237

Одним из главных достижений Реформации стало то, что Библия была переведена на многие европейские национальные языки, что позволило широким слоям населения, исповедующим протестантизм, ознакомиться с её текстами. (Прим. авт.)