Валленштейн

— Ваше высочество, мы пришли освободить вас из рук злоумышленников! — С этими словами он схватил ошеломлённую девушку на руки и тем же путём поспешил к выходу.

Глава XVIII

МЕЧ ПАЛАЧА И КИНЖАЛ УБИЙЦЫ

Оберст имперской армии барон фон Рейнкрафт в последнюю свою ночь перед казнью спал здоровым крепким сном праведника, не теряя драгоценного времени на докучные размышления о пройденном жизненном пути и на пороге вечности не подвергая себя мукам совести. Только с такими железными нервами, как у этого рыцаря, можно было спокойно дрыхнуть в своё удовольствие, находясь, по сути дела, уже по ту сторону Добра и Зла. Правда справедливости ради, стоит заметить, что барон согласно личному распоряжению герцога был заключён в такие роскошные апартаменты и так обслуживался многочисленной челядью, что ему вполне могли позавидовать самые знатные вельможи, находящиеся на свободе. Всё это время накануне казни к его столу прямо из дворцовой кухни доставлялись самые изысканные блюда и лучшие вина из личных запасов герцога. Более того, Валленштейн из уважения к именитому благородному узнику, помня его боевые заслуги перед Католической Лигой, распорядился соорудить на площади перед ратушей роскошный эшафот, на обивку которого не пожалели нового чёрного сукна и бархата. Палач Иеремия Куприк и оба его подручных ради такого случая получили новенькое облачение и амуницию, начиная от красных суконных плащей и балахонов и кончая такими же красными, но кожаными перчатками и башмаками с невероятно высокими, загнутыми вверх носками. Платье же было из синего сукна и состояло из узких, в обтяжку, коротких панталон, длинных, выше колена чулок и короткой куртки, подпоясанной широким красным кожаным ремнём с медной пряжкой. Также было вперёд уплачено за заупокойные мессы, которые должны были служить в течение целого года в кафедральном соборе во имя спасения души беспокойного рыцаря Рупрехта.

Герцог ещё утром навестил барона и подробно поведал обо всём этом. Рейнкрафт с искренней благодарностью и признательностью принял воистину отеческую заботу герцога и сказал, что после подобных тщательных приготовлений к торжественному ритуалу казни ему просто ничего не остаётся, как только с удовольствием подставить свою шею под меч палача, и ему, дескать, будет очень жаль, если по каким-то непредвиденным причинам или из-за какой-нибудь нелепой случайности, вроде недавнего стихийного бедствия, долгожданная казнь вдруг не состоится или будет отложена, что, пожалуй, будет очень громким разочарованием для достойных отцов-инквизиторов, а также для уважаемых жителей славного города Шверина.

— Можешь не сомневаться, барон, казнь состоится в любом случае, — твёрдо заверил своего лучшего офицера герцог, услышав столь дерзкий ответ, и лишь с грустью поглядел на полного сил и бешеного здоровья жизнерадостного великана и вышел вон: что же ещё Валленштейн мог сказать своему оберсту.

После ухода герцога барона навестил учёный доминиканец патер Бузенбаум, пожелавший лично доставить святые дары смертнику, причастить и исповедовать его перед дальней дорогой.

— Какая встреча! — искренне обрадовался барон фон Рейнкрафт, с величественным видом восседая за роскошно накрытым столом и наливая себе полный стакан рейнвейна. — Не желаете ли этого прекрасного вина, падре?

— Сын мой, я пришёл с другой целью, и тебе бы следовало помнить, что очень скоро ты предстанешь перед высшим судьёй, — с достоинством ответил Бузенбаум.

— Какая жалость, что вы, падре, не желаете разделить со мной этот скромный завтрак и отдать должное этому замечательному вину. В таком случае, я жду вас, падре, на эшафоте, где мы продолжим нашу беседу и подробно поговорим о спасении моей грешной души, а сейчас, увы, я очень занят.

Учёный доминиканец медленно поднялся с места и произнёс с грустью:

— Мне очень жаль, сын мой, что ты сам выбрал себе такую печальную участь. Поэтому я буду молиться за тебя, и дай Бог, чтобы мои горячие молитвы помогли тебе избежать вечных мук в преисподней. Прощай, сын мой, и умри с миром. — С этими словами Бузенбаум удалился, печально покачивая плешивой головой.

Покончив с трапезой, громко отрыгнув, барон вытер руки о белоснежную скатерть и в задумчивости похлопал широкой ладонью по своей могучей шее. Бравый оберст впервые по-настоящему задумался о скором неизбежном конце и о том, каким удивительно совершенным телом наградила его природа. Он поочерёдно согнул в локте правую, а затем левую руку, полюбовался мощными бицепсами, сжал и разжал свои огромные кулаки и пошевелил под столом длинными мускулистыми ногами в высоких кавалерийских ботфортах. «Воистину, моё тело — дар Божий, и очень щедрый дар. Грешно просто так, добровольно расстаться с таким даром! Нет ничего глупее!» — решил про себя Рейнкрафт. Эта назойливая мысль не давала ему покоя до самого обеда, после которого, следуя старой солдатской привычке, он завалился на мягкую лежанку, чтобы немного вздремнуть перед дальней дорогой, продолжая в полудрёме размышлять о бренности собственного существования в этом жестоком и диком мире, который оказался таким негостеприимным. От этих философских мыслей его оторвал приход стражи во главе с Девероксом, за спинами которых маячил цирюльник с бритвенными принадлежностями.

— Господин барон, мне приказано доставить вас на площадь у ратуши, где будет проведён ритуал казни, — официальным тоном, но с нескрываемым сочувствием объявил ему старый приятель и собутыльник.

— Спасибо, Вальтер, — усмехнулся Рейнкрафт, с полнейшим равнодушием пожал плечами и обратился к цирюльнику: — Приступай, любезный, но гляди, нечаянно не перережь мне глотку раньше времени, а то почтенный мэтр Куприк будет иметь большие претензии к тебе!

Цирюльник был мастером своего дела и в считанные минуты совершенно без порезов и царапин тщательно выбрил барона, не забыв аккуратно подправить длинные пшеничные усы. Без привычной рыжеватой щетины на щеках и на подбородке барон как-то сразу помолодел и стал похож на аристократа, каким в действительности он и был. Сполоснув лицо водой с разведёнными в ней благовониями Рейнкрафт переоделся в новую белоснежную из тонкого голландского полотна рубашку и молча направился к выходу.

Площадь, где был сооружён эшафот, встретила Рейнкрафта гулом толпы, жаждущей кровавого зрелища. Он окинул с высоты своего роста колеблющееся море голов с широко разинутыми от крика, ругани и проклятий, чёрными провалами ртов, обладатели которых, усиленно работая локтями и кулаками, пробиваясь в передние ряды, топтали и колошматили друг друга, лишь бы увидеть преступника вблизи и лишний раз плюнуть в его сторону, а если повезёт, то и прямо в лицо. Большинство зевак в этой толпе имели неосторожность присутствовать три недели назад на несостоявшемся аутодафе, когда должны были сжечь дочь шверинского лекаря, в кровавой свалке, устроенной бароном и его рейтарами, кое-кто из них потерял своих родных и близких, а также друзей. Поэтому оскорбления и проклятия буквально сотрясали воздух на площади.

Идя по узкому проходу, расчищенному стражниками в беснующейся толпе, к эшафоту, Рейнкрафт окинул ледяным взором визжащую чернь и презрительно улыбнулся. Когда он был у самого подножья эшафота, отделённого от толпы двумя рядами оцепления пикинёров, алебардиров и шотландских стрелков, барон внезапно услышал пронзительный женский крик, который явно выражал сочувствие: какая-то темноволосая девушка с чёрными жгучими глазами пыталась протиснуться между плотной стеной стрелков, пристроивших на стоящих вертикально алебардах мушкеты, нацеленные на толпу. Однако храбрая девушка, цепляясь за дула мушкетов, не переставая вопила:

— Господин барон! Господин барон!

Это была Юдит, дочь кальвинистского пастора Адама Вейсгаупта, обращённая в католичество и ставшая маркитанткой Изабеллой.