Валленштейн

По прошествии указанного коадъютором времени две кареты, запряжённые четвёрками добрых коней, тяжело переваливаясь на мягких рессорах, выкатили через распахнутые ворота монастыря на широкую, покрытую многочисленными лужами после недавнего ливня дорогу.

Настоятель удобно расположился в своей белой карете, которой вместо монастырского кучера правил мрачный и молчаливый Колченогий Фриц. Аббат Кардия весьма неохотно согласился на замену своего кучера, которого очень любил, и поэтому на всякий случай прихватил с собой двух рослых плечистых послушников, вооружённых пистолетами и короткими шпагами. Последние разместились на запятках кареты. Будучи жестоким и злопамятным по натуре, аббат поклялся отомстить проклятому дерзкому иезуиту самым жестоким образом, используя свои тесные связи с римской курией. Он был глубоко уверен, что возмездие не заставит себя долго ждать, ибо генерал ордена Святого Доминика, архиепископ Мараффи люто ненавидел отцов-иезуитов. Также не пылали особой любовью к ордену иезуитов и его высокие покровители в Ватикане. Вскоре, успокоившись, он стал размышлять о более приятном, а именно о предстоящей казни барона фон Рейнкрафта. Ритмичное покачивание кареты, мерный стук копыт, редкое щёлканье кнута и даже незнакомый посвист чужого кучера, понукавшего лошадей, убаюкали аббата.

Из дремоты его вывело восклицание кучера, который, постучав кнутовищем по крыше экипажа, показал аббату на что-то вдали, у самой кромки леса. Тот рассеянным взглядом проследил за жестом Фрица и увидел во весь опор мчавшихся к ним двух всадников. Душа трусливого аббата сразу ушла в пятки, но вскоре, узнав Хуго Хемница и графа фон Лауэнбурга, он успокоился.

Коадъютор не торопясь подъехал к карете аббата Кардиа, достал из складок сутаны два пистолета и, не говоря ни слова, выстрелил в голову одному из монастырских служак, стоящих на запятках кареты. Другой послушник, взятый аббатом для охраны, хоть и был вооружён двумя пистолетами и шпагой, проворно соскочил с запяток кареты и бросился наутёк, но прозвучал второй выстрел, и он, взмахнув руками, ткнулся лицом в грязь, получив пулю в затылок.

— Что это значит? — пролепетал насмерть перепуганный аббат Кардиа побелевшими губами.

— Ничего особенного, ваше преподобие!— успокоил его Хуго Хемниц и мрачно улыбнулся. — Ad malorem Dei gloriam![235] Эти два негодяя предали дело Святой Католической церкви и вступили в преступный сговор с еретиками, с маркграфом фон Нордландом, на шайку которого я только что наткнулся и лишь чудом спасся. Ещё немного — и мы все бы попали в засаду! — И иезуит снова криво улыбнулся. — С минуты на минуту сюда нагрянут люди проклятого бастарда и, если мы не примем немедленные меры, нам придётся очень туго, и особенно вам, ваше преподобие, ибо разбойники намереваются поглумиться над вами, как над застигнутой на большой дороге беспомощной женщиной, и затем вздёрнуть на ближайшей осине.

— Тогда немедленно поворачиваем назад! — забеспокоился насмерть перепуганный аббат.

— Нам ли, смиренным слугам Церкви, отказываться от терновых венцов мучеников? — угрюмо и с осуждением промолвил иезуит. — Мы ведь должны с полным смирением принять свою участь и испить свою горькую чашу до дна. Кроме того, мы всё равно уже не успеем укрыться за стенами вашего монастыря.

— Но ведь это безумие! — завопил аббат Кардиа, которого не устраивала перспектива стать обладателем венца великомученика.

— Как я понял, ваше преподобие, вы отнюдь не желаете смиренно принять свою участь во славу Господа? — зловещим голосом осведомился Хуго Хемниц, и его стальные глаза сверкнули гневом. — Судя по всему, вечное блаженство в райских кущах — для вас пустой звук?

— Я... я пока не хочу в райские кущи, я... хочу в свой монастырь, — залепетал аббат, вдруг вспомнив трапезную с обильным столом и уютные кельи монастыря.

— Что же, обжираться, пьянствовать и блудодействовать мы все умеем, но, когда необходимо послужить нашей Матери-Церкви, вдруг оказывается, что нам жалко даже своей никчёмной жизни, — с нескрываемой грустью заключил иезуит. — Однако, как хотите, ваше преподобие, но я вам не позволю погубить свою бессмертную душу и захлебнуться под тяжким спудом своих грехов. Проклятому маркграфу вы, ваше преподобие, в любом случае не достанетесь, ибо, как истинный воин Иисуса, я не могу допустить, чтобы над вами надругались какие-то гнусные еретики. Венец великомученика нужно заслужить, но он вам достанется по праву, ибо так решил сам епископ. И этот венец близок, он спасёт вас от окончательного грехопадения, а значит — и от адского огня преисподней. Вас ожидает завидная участь. Поэтому всё, что мы сейчас сделаем. Ad malorem Dei gloriam!

Спустя какой-то час на дороге, у обочины которой осталась стоять брошенная монастырская карета, валялись трупы монастырских служек — любимцев аббата Кардиа, а его окровавленный и изувеченный до неузнаваемости труп, подвешенный вниз головой, раскачивался на огромной осине, появился Цезарио Планта и генерал-вахмистр Илов с отрядом рейтар.

— Кажется, мы немного опоздали, — сделал вывод личный астролог и фехтовальщик герцога, внимательно окидывая жуткую картину. — Пожалуй, этот несчастный аббат многое мог нам поведать, но молчание тоже бывает на редкость красноречивым. — С этими словами он стащил с одного из убитых послушников одежду и, с трудом напялив на себя, приказал: — А теперь скачем в доминиканский монастырь, ибо кто-то пытается выдать это кровавое злодеяние за работу разбойников!

Прошло всего два часа, и посланцы герцога благодаря хитрости Цезарио Планта ворвались в доминиканский монастырь, учинив там несусветный переполох.

Братья-доминиканцы серьёзного сопротивления не оказали. Несколько царапин, нанесённых шпагами солдат, быстро остудили пыл самых ретивых защитников монастыря и нагнали такой ужас, что монахи, сбившись в кучу во дворе, словно стадо овец, молча и покорно стояли, переминаясь с ноги на ногу, бормоча про себя проклятия и богохульства.

— Сегодня утром один иезуит привёз сюда очень знатную даму, причём против её воли! Кто желает нам помочь и добровольно как можно быстрее сообщит, где её спрятали? Признание вам, братья-доминиканцы, зачтётся как индульгенция не только за прошлые, но и за будущие грехи. Если же будете упрямиться, то сполна познаете на своём опыте методы святой инквизиции! У нас мало времени, поэтому поспешите! — крикнул громовым голосом барон фон Илов.

Монахи в ответ продолжали молча с тупым выражением на жирных хмурых лицах топтаться на месте.

— Повторяю, братья-доминиканцы, у меня — очень мало времени и каждая лишняя минута, проведённая мной в этом Содоме[236], будет стоить одному из вас жизни! — зловеще добавил барон, начиная терять терпение и пристально вглядываясь в застывшие мрачные лица монахов. — Ну что же, я предупреждал вас! — воскликнул он спустя минуту, пряча в карман камзола свои роскошные, усыпанные алмазами часы, и кивнул своим рейтарам.

Не мешкая, они выволокли из толпы первого попавшегося беднягу и тут же изрубили на куски палашами и широкими валлонскими шпагами. Не теряя времени и не давая опомниться доминиканцам, свирепые ландскнехты схватили ещё одного их собрата, которого постигла та же печальная участь.

— Я скажу! Я знаю, где она! — завопил один из насмерть перепуганных монахов, но прежде чем на него обратили внимание, озверевшие рейтары разделались ещё с двумя несчастными доминиканцами. Наконец громкие вопли монаха были услышаны, и Илов приказал прекратить избиение.

— Вот так бы давно! — процедил сквозь зубы генерал; вахмистр. — Подумать только, сколько мы потеряли времени из-за вашего глупого упрямства!

Два насмерть перепуганных монаха отвели Цезарио Планта и барона в монастырский застенок, где томилась Брунгильда. Войдя в тёмную зловонную нору, заваленную нечистотами, где на охапке гнилой соломы с угрюмым видом сидела дочь герцога, Цезарио Планта от невыносимого смрада брезгливо скорчил свою бульдожью физиономию, а фон Илов, придя в ярость от увиденного, заставил ни в чём не повинных монахов лечь лицами в изгаженный экскрементами пол и, ступая тяжёлыми ботфортами по жирным спинам и упитанным задам доминиканцев, приблизился к Брунгильде и, поклонившись, сказал:

235

Это сделано во славу Божию (лат.).

236

Содом — название города в Древней Палестине, который за грехи жителей, погрязших в распутстве, был испепелён огнём, посланным с неба.