Репетитор

Я не могла опомниться. Все произошедшее только что настолько не имело права происходить в моей жизни, что я еще глупо надеялась на чудовищную ошибку или, в крайнем случае, на последствия моей расшалившейся художественной фантазии.

«Спокойно, спокойно», – отчаянно принялась я уговаривать себя. – «Сейчас свернет за перекрестком – а там Риткин дом. Ритка умная, она подскажет, что думать… Вдвоем мы обязательно все раскусим… Разложим по полочкам… Только бы скорее к Ритке…Как хорошо иметь проверенного друга, Господи…».

– Так что, женщина, вошли, а платить будем или где? – ворвался в мой уже обособленный мир голос водителя из мира прежнего, который, оказывается, без меня еще не ухнул в тартарары, а продолжал благополучно существовать.

Волей-неволей вернувшись в него, я уныло отметила, что здесь меня уже редко называют «девушка».

Глава 1

Подруга

Сердце мое смятеся во мне, и

боязнь смерти нападе на мя.

Страх и трепет прииде на мя,

и покры мя тьма.

Пс.54, ст.5-6

Только сегодня выяснилось, как, оказывается, сильно я завидовала. Я поняла это в тот момент, когда открыла дверь и увидела тебя – настоящую, и сразу же раскусила, что вот именно такая ты и есть на самом деле. Что двадцать пять лет я напрасно мучилась твоим неоспоримым превосходством. Знаешь, дорогая подружка, а ведь всем в моей жизни я обязана тебе. Выходит, неосмысленной целью моего существования всегда было – доказать, что я, по крайней мере, не хуже. Ну, зачем это надо было делать!

Никто не возьмется оспаривать, что, прежде всего, внешне я гораздо интереснее: Творец подарил тебе одно из тех заурядных лиц, на которые без особой нужды не взглядывают дважды – так оно тривиально и, по сути, могло бы принадлежать кому угодно. Ни одной запоминающейся черты, лишь общее ощущение сомнительной миловидности, что вовсе не достоинство на фоне современных поголовно ярко красивых женщин восточнославянской расы. Фигура – так себе, ты с годами даже располнеть не смогла гармонично, а местами обросла неприличными буграми сала. Цвет волос твоих с детства темно-пегий, и лень не позволяет тебе их регулярно красить, кроме того, еще ни одна стрижка тебе не шла. Вкус в одежде у тебя отсутствует полностью, хоть ты и отчаянно пытаешься косить «под богему», убеждая себя, что это и есть твой неповторимый стиль. Вдобавок, ты неуклюжа и вечно некрасиво спотыкаешься – и всегда была такой – короче говоря, нелепа во всем. Я – другое дело. Пусть адовых мук стоит мне моя и по сей день точеная фигура – но она есть не у тебя, а у меня! Да, зубы, конечно, ослепительны у нас обеих – но у тебя-то потому, что я – стоматолог! Ты ни копейки еще не заплатила за улыбку, пригодную для рекламы отбеливающей пасты, и это я и мои коллеги потрудились над каждым твоим родным и неродным зубом – хороша же ты была бы, если б не мы! Но почему это именно я все время чувствую, что обязана тебе?!

В школе я училась на голову выше: у обеих нас в аттестате по четыре четверки – только у меня-то остальные – вполне заслуженные пятерки, а у тебя – натянутые «тройбаны»! Я высидела свои отличные оценки, как заботливая Ряба – пушистых цыплят. Высидела – и горько позавидовала твоему непристойному для девочки из хорошей семьи аттестату – за то, что тебе действительно было наплевать на него, в чем ты и признавалась откровенно всем желающим это узнать. Тебя интересовала только чужая живопись и свое посредственное рисование – что ж, мне пришлось притвориться, что я пылаю равной страстью к посторонним гнилым пастям. Не могла же одна из «неразлучных» в чем-то большом, основном, (ученье, как и любая обязаловка таковым на считалось) отстать от другой.

Далеко не являясь красавицей, ты, тем не менее, всегда считала себя таковой и, что уж совсем удивительно, заставила всех окружающих в это поверить, а кто не согласился – тот был безжалостно из твоего окружения изъят. Не могу также сказать, что, зациклившись на художестве, ты когда-либо делала это хорошо – и те знающие люди, что видели у меня твои картины, не будучи знакомы с тобой, убеждали меня, что живопись твоя лишь удовлетворительна, а графика чуть получше, но тоже нисколько не выбивается из общего ряда… Но дивное дело! Стоило тем же людям час-другой пообщаться с тобой, как графика мгновенно превращалась в выдающуюся, а живопись – в значительную, и все это вполне искренне…

Да что я! У тебя и образования-то высшего нет, ты с горем пополам и двумя, кажется, академками, закончила всего-то среднее художественное училище – а мне, чтобы хоть как-то приблизиться к тебе по части профессионального успеха, потребовалось защитить кандидатскую диссертацию и написать целый раздел в новом вузовском учебнике! Какого рожна мне еще надо! Я работаю в фирме, экипированной по послезавтрашнему слову медтехники – и заведую там отделением. Ты, даже неумолимо катясь к сорока, еще не озаботилась обрести твердую почву под ногами и, по-видимому, совершенно не собираешься этого делать, пребывая в уверенности, что в случае надобности всегда сумеешь постучаться в нужную дверь.

Кажется, уж хоть в любви-то я могла бы тебе не завидовать: замужем ты так и не побывала, вечно выкарабкиваясь из одной несчастной любви с тем, чтобы через квартал, объявив ее очередной досадной ошибкой, ухнуть в следующую, столь же обреченную. Дитятко ты все-таки прижила – около тридцати – от очередного навеки возлюбленного, но жизнь свою так и не устроила и, вероятно, не устроишь, в то время как я… Но я дрожу и трясусь, как Гобсек над сундуком, над своим хрупким неустойчивым счастьем, каждое утро просыпаясь с мыслью о том, что, возможно, наступающий день как раз все и развалит, – самый верный способ призвать грозную беду себе на голову… Ты же откровенно плюешь каждый раз, когда у тебя все снова и снова рушится – ну, поплачешь, разве, немножко – и в этом я тоже завидую тебе.

А сегодня поняла, что все эти годы прозавидовала напрасно. Сегодня я поняла, что ты просто сумела создать у всех иллюзию собственной неистребимости. Но, в роковом изнеможении прислонившись к косяку в моей прихожей, вдруг продемонстрировала свое подлинное лицо – незащищенное, искаженное первобытным страхом, – и я увидела жалкую, прибитую, впервые ничего не понимающую женщину в дорогом летнем пальто, но с трясущимся слабовольным подбородком.

– Меня хотят убить, Ритка… За мной следят… Я – чудом…увернулась… Три раза…Ох, Ритка, что мне делать, ужас-то како-ой! – ты закрыла лицо растопыренными пальцами, и сквозь них почти что струйками побежали черные слезы, стекая в рукава твоего все-таки шикарного пальто.

Я еще ничего не понимала, но вдруг вспомнила. Семь лет назад. Только не ты, а я стою точно так же у тебя в прихожей, сотрясаясь от рыданий и размазывая слезы и сопли по распухшему лицу. «Симка, он добьет меня! – с тою же безнадежной интонацией, что и ты сегодня, всхлипываю я. – Чуть насмерть не пришиб только что-о… Ох, Симка, что мне делать, помоги-и…».

Мой первый муж пил чудовищно – и думаю, это недостаточно сильный эпитет. Жаловаться было некому, потому что выходить за него отговаривали все знакомые – в одних и тех же выражениях. Теперь любой из них получил полное право позлорадствовать в мое несчастное лицо – мол, предупреждали же тебя добрые люди! Когда в отчаянье я прибежала жаловаться на благоверного в церковь – венчались ведь все-таки! – то неожиданно выяснилось, что я же во всем и виновата. Произошел у меня с батюшкой примечательный диалог:

– Так что ж ты за него шла, раз он такой пьяница?

– Да что вы, батюшка, он и капли в рот тогда не брал!

– Так выходит, это ты ему такую жизнь устроила, что несчастный с тобой спился?

Продолжать сей разговор смысла не имело: мужская солидарность, помноженная на право сильного, при любых условиях сделает женщину виноватой. Помощи ждать тоже было неоткуда: квартира принадлежала «любимому», вернуться я могла только в «двушку» к родителям, где в бывшей детской жила тогда старшая сестра с мужем и грудным ребенком – и поселиться на раскладушке в прихожей или потеснить нашего старого добермана на матрасике под кухонным столом. В те годы я еще работала в простой поликлинике, вымучивала по ночам диссертацию, замирая в тоске и ужасе каждый раз, когда на улице слышались нетвердые мужские шаги. Это вполне мог оказаться мой благоверный, которому я в те годы вполне искренне желала смерти, ничуть не терзаясь при этом совестью. Позволить себе снять квартиру и уйти я еще не могла, а муженек, вместо того, чтобы допиться как-нибудь «до кондратия» или окончательно напороться на нож во время очередной авантюры, все здоровел и зверел, словно наливаясь дьявольской силой после каждой бутылки. Но смерть неумолимо приближалась – как я обреченно чувствовала, моя собственная. Не раз приходилось мне ночевать, запершись в ванной, когда удавалось увернуться от его загребущих и молотящих лапищ. Я забывалась на часок, свернувшись клубочком в самой ванне, набросав на дно полотенец и укрывшись махровой простыней. У других жен пьяницы как пьяницы: ну, налижется, домой приползет, поперек кровати рухнет – и ну храпеть до утра! Мой же урод (которого долго в мужья выбирала, еще и бессовестно отбив его у другой дуры, тоже маниакально стремившейся усадить себе не спину этого демона) не мог заснуть до тех пор, пока хмель в нем не перебродит. Ему нужно было выговорить, вернее, выорать, вытопать, выломать пьяную дурь – и разбираться, кто попадется по дороге было совершенно недосуг. Первые годы еще случались горькие покаяния с похмелья, клятвы, в-ногах-валянья, но потом все это сменилось лютым утренним раздражением и мордобоем уже на трезвую голову…