Репетитор

«Ой, Сима, да мы ж как сестры с вами, правда-правда! Теперь, когда вы с этой прической, нас и матери родные в десяти метрах бы спутали! – этого не проверишь: матерей нет у нас обеих. – А вот прикиньте-ка этот плащик… Мне он как-то… Ой, как вам идет! Ну, надо же! Все! Себе берите! Ой, ну какие там благодарности – все равно бы Бульке бросила! А вам – ну просто как на вас шили!». Более гордый человек от подарка в таком «сопровождении» деликатно отказался бы – но глупо слишком уж гордиться, зная, что для того, чтобы купить такой плащ, мне нужно работать на нее же, Марьяну, примерно полгода, и при этом ни самой не есть, ни ребенка не кормить. Словом, сказала «спасибо», надела да и пошла – подумаешь!

И потом, с последнего урока, шла и радовалась: я ведь не просто так шла, а к святому Франциску Ассизскому. Картина начата была уже давно, но работать ее приходилось урывками, отчаянно биясь в попытках добыть на себя и семью – репетиторством треклятым – за деньги – и дизайнерством, то есть вечным пере-переоформлением одной и той же ненормально огромной витрины – за помещение под мастерскую в полуподвале магазина…

Квартира, где я живу, для творчества категорически непригодна: в одной из двух комнат (в меньшей, о чем постоянно напоминает как о великой жертве) царит папа – отставной полковник, в другой – мой шестилетний сынок Васечка. Комната считается нашей общей – но попробуй, займись чем-нибудь серьезным в присутствии ребенка-дошколенка, кроме его воспитания – а вот этого я как раз делать и не умею. Мне остается лишь убиваться вечерами на кухне, выслушивая добрые пожелания пришедшего пообщаться на ночь отца, сдерживаясь, чтоб не запустить в него, по меньшей мере, стаканом, – а потом мышью проскользнуть в «свою» комнату и беззвучно улечься в углу за шкафом – и то Васька непременно успеет полупроснуться и заворочаться…

* * *

А вот второй раз – меня толкнули в спину. В ту минуту, когда я вместе с прочими многочисленными нетерпеливыми гражданами, повернув голову вправо, напряженно следила за интересным событием: торжественным явлением из тоннеля сияющего голубого поезда. И я забалансировала на краю платформы, в долю секунды непостижимым образом поняв, что погибну – вот сейчас, и смерть будет ужасной, как и вид трупа. Я даже сообразила, что хоронить меня придется в закрытом гробу, а еще – успела испытать материнское облегчение оттого, что за сына можно, вроде бы, и не беспокоиться: отцу хотя и за шестьдесят, но он не-пьет-не-курит, несгибаем, как товарищ Сталин, – подымет; в детдом не сдаст – ответственный… Удивительно, сколько умных и полезных мыслей может, оказывается, вместиться в одну предсмертную секунду!

Потом была резкая, отрезвляющая боль в предплечье, за которое меня рванули вверх и в сторону, расплывчатое лицо спасителя с разинутым ртом, изрыгнувшим в меня поток слов, из коих повторим, в принципе, один невинный вопрос: «Пьяная, что ли, что под поезда кидаешься?!» – а остальные лишь оригинально, но абсолютно непечатно декорировали его…

«Два раза за вечер – это как-то многовато», – помню, решила я, на ватных ногах пробираясь зачем-то в середину вагона, куда механически зашла. Но я все еще закономерно списывала оба происшествия на страшненькие случайности – просто потому, что предположить что-либо другое было бы в высшей степени нелепо. Но вскоре после выхода из метро мне пришлось навсегда расстаться с приятной иллюзией.

Волевым усилием я заставила себя успокоиться, повторяя про себя любимую выручательную фразу: «Нечего жить в сослагательном наклонении». И правда, тренированная фантазия художника полдороги третировала меня кровавыми видениями моего собственного трупа – с вышибленными мозгами у стены дома и раскромсанного на части колесами голубого вагончика. Но то было бы, если бы… – а что толку теперь ужасаться задним числом, когда я цела, невредима и, видимо, надолго, по теории вероятности, гарантирована от подобных сюрпризов. Я насильственно, но вполне успешно переключила мозги на мысли о том, что приду сейчас в пустую квартиру. И пустой она будет долго, долго, все лето, пока дедушка с внуком изводят друг-друга на даче под Лугой – а дача настолько далеко от города, что для меня вполне простительно мчаться туда и старательно изображать тоску по любимой семье не чаще двух раз в месяц… И сегодня я еще успею доработать важный эскиз на залитой вечерним солнцем кухне – именно такое освещение, какое мне сегодня необходимо, чтоб набросать фигуру Франциска, влекомого на веревке через толпу… Вот тот страдальческий поворот головы – как увязать с ним пусть измученный, но смиренный взгляд? Кажется, взяв сейчас в руки кисть и палитру, я, наконец, увижу и сотворю ту до сих пор не поддавшуюся гармонию… У кого-то из великих на полотне я видела нечто подобное, только там, кажется, был Иисус… Вот ведь память проклятая – кто же это так хорошо ухватил то, до чего мне все никак не дотянуться?!

Я и раньше слышала шаги сзади – ничего особенного: по этой аллейке, ведущей в наш тихий дворик, постоянно кто-то ходит. Но в какой-то момент меня, будто толчком извне, осенило: это неправильные какие-то шаги! Они идут не за мной, а параллельно! Не уверенно потрескивают гравием дорожки, а торопливо шуршат по траве, позади молодых, но густых уже лиственниц, заботливо высаженных когда-то в два ряда по краю аллейки. Кто-то преследует меня, желая остаться незамеченным!

Лишь сообразив это, я атавистически рванулась вбок и влево. Теперь точно могу сказать, какое именно шестое чувство вело меня в те секунды – а именно, воспоминание о детских играх в прятки в этих самых местах – среди гаражей, проходных двориков, старых лип, мусорных баков и богатых кустов королевской сирени.

Слепая сила ужаса толкала меня вперед и вперед – через газон наискосок, в узкий проход между домами, напролом сквозь кустарник – к зияющему черному квадрату чужого подъезда. Едва ли в те секунды, успевшие, быть может, сложиться не более чем в минуту, я была способна ориентироваться на местности. Слыша за собой равномерный топот ног убийцы – а в один ослепительный миг истины я точно поняла, что это именно убийца и никто другой – я не смела даже обернуться на бегу, боясь, наверное, что увидев его приближение, окажусь парализованной страхом, – но безошибочный инстинкт родом из дремучего детства вел меня в то единственное место, где можно было надеяться на спасение.

Один подъезд был проходным, внутренняя дверь его открывалась в соседний двор – и имела секрет, владелицей которого долгие годы довелось быть только мне. Распахиваясь одной створкой внутрь подъезда, а другой – наружу, при раскрытых обеих, дверь давала полную иллюзию того, что одна ее половина на открывается вовсе, и в мертвом пространстве между хитрыми створками и стеной вполне мог укрыться человек. Сколько раз школьницей тряслась я от беззвучного хохота во время игры в прятки – именно в этом замкнутом пространстве, злорадно слушая обиженные крики «во́ды» и уже разоблаченных других прятальщиков: «И куда только эта толстая Симка опять заныкалась!» – а «ныкалась» я всегда в одно и то же место, и ни разу никто меня не нашел. Важно было лишь заскочить в подъезд раньше преследователей – и мне всегда удавалось потом ускользнуть незамеченной и торжествующе хлопнуть ладонью по дереву, беспечно брошенному водящим: «Палочка за себя!».

В тот подъезд и мчал меня мой Ангел-Хранитель, и я даже мельком не позволила себе подумать, что может произойти, если с подъездом за последние двадцать пять лет произошли какие-нибудь необратимые перемены. Дверь давно могла быть сорвана с петель или попросту заколочена, подъезд могли оборудовать новомодным домофоном… Мои слабые ноги не вынесли бы лишних десять килограммов сала – и все тогда. Но я не сомневалась, что заповедное место выручит и в этот раз, не сомневалась настолько, что дано мне было по вере моей…

Автоматическим движением, словно лишь вчера проделав это последний раз, я рванула створку на себя, одновременно заученно бросая тело в создавшуюся полость, замерла, вжавшись спиной в знакомую стену – и в ту же секунду дверь с улицы распахнулась. Человек, видеть которого я не могла, ворвался в темное пространство подъезда, уверенно протопал его насквозь и исчез, проскочив так близко, что чуткий мой нос обдало вонью чужого гадкого тела – и шаги застучали по асфальту двора… Я знала, что теперь погоне нет другой дороги, кроме как прямиком через улицу в калитку бетонного забора, где метаться мужику в обе стороны еще минут десять, пока он не осознает напрасность своих трудов… Но обо всем этом я не думала – образы регистрировались на задворках сознания помимо воли; я же, лишь только топот затих, ящерицей скользнула в обратную сторону, на улицу, и бросилась наперерез как раз неторопливо катившей мимо маршрутке. Она благополучно подобрала меня, и только оказавшись внутри, я сообразила, что привычное ощущение «я живу» на сей раз продолжается совершенно случайно. Потом вспомнила, что после такого бега должно отчаянно колоть в боку – и тотчас закололо, словно подтверждая наличие тела…