Слышимость

– Помочь?..

Дед замер и посмотрел благодарно.

– Беги, благородный отрок, – сказал он и усмехнулся.

И добавил важно:

– Я справлюсь.

Я пожал плечами, постоял немного, руки в карманах, глядя на его старания – дед снова хмурился и сопел, закусив губу, от него по-прежнему пахло колбасой – а потом двинулся ко входной двери, на ходу втискивая ноги в сандалии.

– Ты куда это?

– Надоело дома сидеть, – ответил я, щелкая замком, – посмотрю, вдруг гуляет кто.

Я шагнул за порог, закрыл за собой, спрыгнул с крыльца и дернул шпингалет на калитке.

По улице шли коровы – огромные, понурые, с отвисшими животами. Их вели с поля через весь район, коровы изредка поднимали головы, мычали сонно, точно зевали, и продолжали путь, а за ними шагали двое пастухов – оба сухие, коричневые от загара, с футболками, накинутыми на плечи, так, что грудь оставалась голой. Один катил рядом с собой велосипед – как будто и его он пас в поле, а теперь гонит спать.

Пахло навозом.

Пастухи шли и лениво переговаривались – время от времени покрикивая на коров и щелкая по блестящим бокам хворостинами.

Когда коровы скрылись, я вышел из-за калитки, осторожно прикрыл ее, сделал несколько шагов и оказался на середине улицы, на дороге. Какое-то время смотрел вслед коровам, а потом развернулся и побрел в противоположную сторону, загребая сандалиями острые камешки.

Улица уходила далеко вперед, сужалась в точку, и казалось, что за точкой этой ничего нет – хотя я и знал, что там роща, а за рощей – поле.

Через каждые семь-восемь домов улицу пересекала другая, перпендикулярная, и тут была своя дорога – такая же каменистая, как наша, или голая, пыльная, или закованная в серый растрескавшийся асфальт, или – такое встречалось нечасто – гладко уложенная, с разметкой, бордюрами и тротуарами, автомобильная.

По небу тянулись малиновые сполохи, сияющее пятно расползлось, но по краям уже темнело, остывая. Над пятном небо было бледное, почти белое, а потом начинало синеть, густеть и опрокидывалось на восток сумрачным фиолетовым сводом, на котором мерцали несколько далеко отстоящих друг от друга – и оттого казавшихся одинокими – звезд.

Людей было мало, во многих окнах горел уже свет, по-прежнему свистели ласточки, крыши светились. На соседней улице жгли костер, и густой терпкий дым стелился по дороге, извивался, таял в траве. Где-то закричал не к месту петух, залаяла собака.

Я прошел несколько кварталов, свернул, потом снова свернул, последил за игрой в бадминтон – играли несколько девочек, стоя в кругу и запуская воланчик абы куда – дал ценный совет, попросился поучаствовать, получил отказ. Дошел до перекрестка, свернул еще раз, оказался у крыльца продуктового магазина – из раскрытых дверей пахло хлебом. На следующем перекрестке я расставил ноги как можно шире, навалился на облезлую колонку, сунул губы под ледяную струю. Вода хлынула в нос, брызги полетели на футболку, я зафыркал, отпрянул, утирая лицо, миновал переулок и оказался на широкой, засаженной с обеих сторон березами, улице, выходившей к вокзалу.

Вокзал был виден и отсюда – высокий, бледно-зеленый, с широкими окнами, башенкой и блестящим шпилем. Я немного помялся, а потом пошел к нему, прикидывая, успею ли вернуться до темноты.

Интересовал меня, конечно, не сам вокзал, а пешеходный мост, выгибающийся над рельсами.

Пятно света – малиновое – стало, между тем, таять, терять очертания – и поэтому я ускорился. А к мосту почти прибежал – и поскакал наверх, перепрыгивая по две ступеньки и перебирая руками по перилам.

В обе стороны шли люди – но их было совсем мало.

Я взобрался на самый верх, прошел на середину. Тут я выдохнул и положил на перила ладони, а на ладони – подбородок.

От перил маслянисто пахло – как пахнет от любой до блеска истертой тысячей рук металлической поверхности.

Отсюда пятно казалось шире и выше – завивающиеся вокруг него облака пылали огнем, а в самом центре, в густо-золотом мареве дрожала половинка солнца, на которую было больно смотреть.

К солнцу тянулись, сверкая, рельсы, отсюда похожие на проволоку. Слева замер тяжелый темный состав, я взялся было считать вагоны, да бросил.

На перроне толпились люди, окна вокзала горели – и хорошо было видно полупустой зал ожидания. На путях вставали звездочками сигнальные огни.

Справа, с нашей стороны, тянулись, насколько хватало глаз, крыши частных домов, слева вставали осторожно редкие пятиэтажки, а за ними высыпали со всех сторон новостройки с золотыми точками окон. И только вдали виднелся темный краешек парка, а над ним вставало тоненькое, совсем игрушечное, колесо обозрения.

Слева доносился равномерный гул – там центр города: машины, магазины, рестораны, кинотеатры, парикмахерские и супермаркеты.

Перекатился через мост и заскользил по путям низкий гудок поезда.

Я обернулся. Горизонт туманился, рельсы таяли в дымке, звезды осмелели, и даже стояла между ними бледная овальная луна. Закат отражался в церковных куполах, и казалось, что это не купола, а четыре маленьких солнышка зачем-то парят над крышами.

***

Когда я вернулся домой, было уже темно – солнце закатилось, и лишь теплился над горизонтом покатый розовый холм, который можно было увидеть только на перекрестке. И края у облаков едва заметно розовели.

Во всех домах горели окна, но фонари еще не включали – и улицы таяли, плыли куда-то, кроны сливались с крышами, крыши – с облаками, дорога дрожала и расплывалась, по ней спешили редкие прохожие, и приходилось щуриться, чтобы разобрать черты их лиц.

Я вышел на нашу улицу, подкрался к дому, перелез через забор и оказался во дворе.

Видимо, с новым замком все сложилось успешно – дверь была плотно закрыта.

Я обошел дом и заглянул в окно кухни. Мама, в фартуке, стояла у плиты – готовила на завтра. Окно сестры было темным, мое – тоже. Сиренью пахло так сильно, словно во дворе рос не один куст, а дюжина.

Надо мной мерцала целая россыпь звезд, луна светилась в темно-фиолетовом небе как фонарь, но этого было недостаточно, и двор рассыпался: яблоня, сирень, клумбы, крыша Витькиного дома, береза за ней, сарай – все сплеталось и перемешивалось. Я добрался до двери сарая, нащупал ручку и потянул.

В сарае тьма была совсем кромешной – пыльное, в разводах, окно казалось приклеенным к стене. Я зацепил плечом ящик с банками – он встревоженно зазвенел – ткнулся ногой в велосипедное колесо, вытянул из стола ящик и нашарил в нем коробок. Чиркнул наугад – перед лицом затанцевал, растягиваясь по спичке, огонек.

Я посадил огонек на фитиль свечи – вокруг фитиля тут же заблестел каплями воск – и помахал спичкой, бросил в жестяную коробку с шурупами.

По сараю потянулись оранжевые блики – заблестела каждая банка, каждая железка, и даже спицы на велосипедном колесе растопырились точно нарисованные, а между ними вспыхнул катафот. В углах засеребрилась паутина.

И даже грязное окно посветлело и отразило свечу – в глубине мутного, комочками, киселя развернулся оранжевый кружок.

Отклеился от стены и заметался по сараю большой серый мотылек, встревоженный светом – он долго кружил, проваливаясь и кувыркаясь, а потом приземлился на прежнее место, подвигал крыльями и замер.

Так тихо стало – я слышал биение собственного сердца. Пахло старыми вещами, деревом, землей. Я достал из ящика «Записную книжку рыболова», перелистал, открыл наугад и предпринял очередную попытку расшифровать хоть что-нибудь из дедовых записей.

Дед писал мелким крючковатым почерком, половину слов сокращал, все буквы были похожи друг на друга, строки наползали одна на другую, и получалась не запись, а сплошная каша – из которой можно было разве что вычленить отдельные слова, но случалось это так редко, что общий смысл оставался загадкой.

Самыми понятными были списки покупок – того столько-то, этого столько-то. Иногда мелькало мамино имя – полное или ласковое, сокращенное, но и его я скорее узнавал по первой букве – высокой, втыкающейся в верхнюю строку – нежели прочитывал.