Страница 173 из 181
— Это мой крестраж того времени. Здесь он меня защищает от смерти. Именно поэтому я живым вернусь назад, но как только ты создашь крестраж и вложишь свою душу в моё хранилище, где и так есть моя душа, эта реальность должна исчезнуть…
— Подожди, — почувствовав себя дурно, Гермиона жестом останавливает Тома и прямо спрашивает: — Жертва. Ты хочешь сказать, что жертвой должен стать… ты?
Её голос вздрагивает на последнем слове, а глаза расширяются так, что в них виднеется только тоннель зрачков, жадно пожирающий образ Риддла.
Он начинает слабо улыбаться и пристально вглядывается в неё, желая выискать все её ощущения. Несмотря на всю важность ситуации, он остаётся верен своему любопытству и позволяет ей продолжить что-то говорить на этот счёт, поэтому молчит и выжидает, не пытаясь как-то успокоить или логично объяснить происходящее.
— Я должна убить тебя, — сдавленно проговаривает Гермиона, и что-то подбивает дыхание, не давая привычно вдохнуть воздух.
Сердце мгновенно трещит по швам, выплёскивая боль, которой скопилось за последние сутки достаточно, чтобы чужое чудовище, поселившееся в ней и заменившее все детали её существа, глухо зарычало и принялось драть когтями душу.
Её и так не особо прельщала перспектива убийства, хоть и Гермиона была уверена, что сможет. Точно сможет убить!
Но не его.
Это не укладывается в голове.
Её начинает трясти, а разъярённое чудовище причиняет слишком много боли, словно она уже убила Риддла — вонзает в неё острые длинные когти, беспощадно протыкая стенки органов дыхания и полыхающую энергию, засквозившую в беснующем танце. Магия начинает вести себя странно и даже не пытается притянуться к источнику, находящемуся в Томе, а совершает лишь внутри себя круговороты, с невероятной силой врезаясь в невидимые непробиваемые чертоги, словно пытаясь выскользнуть наружу и спасти себя. Магия словно живая! — она чувствует, как её собираются извлечь и спрятать в какой-то неодушевлённый предмет, и она категорически этого не желает.
Гермиона невольно сгибается от боли и пытается сделать вдох, но ничего не выходит, а Том остаётся неподвижным и свысока наблюдает за ней, улавливая её молящий взгляд, только та видит в его потемневших глазах мрак и безжалостность. Жалящий цвет антрацитового неба остаётся равнодушным и даже жестоким — он требует взять себя в руки и подчинить безобразное чудовище и беспокойно мечущуюся из угла в угол магию.
Только это не возможно.
От одной мысли, по ощущениям, душа уже раскалывается надвое — она пытается разорваться на две части и тянется как жвачка, только не хватает подтверждения — настоящей смерти.
И так пронзительно больно, что Том остаётся неподвижным. Он как будто бы пытает её вновь, как в тех долго тянущихся днях, которые были лишь одним-единственным днём. Он стоит и равнодушно наблюдает за её болью, не пытаясь помочь, — он даже не взволнован! Что с ним? Почему он такой?
Его глаза похожи на обсидиан — в нём потух ранее вечно бушующий вулкан, и остатки лавы превратились в смертельно опасное стекло.
От него веет холодом.
Очень холодно.
И чувство, что всё это было пережито только для того, чтобы она смогла. Словно эта ещё одна надолго затянувшаяся игра, по окончании которой Том, как и в тот раз, стоит напротив неё и ждёт, когда она примет этот ужасно болезненный, разрезающий сердце и душу факт — он её использовал для более высшей цели!
Только за тем, чтобы она просто смогла выполнить его волю.
Гермиона забивается в хрипе, пытаясь всеми силами уловить порцию воздуха, пропустить его в сдавленную глотку и наполнить им пробитые когтями лёгкие, и чёрт знает каким чудом, но ей это удаётся. Сквозь проступившие слёзы она вновь поднимает голову, с силой сдавливая сквозь одежду кожу на груди, и с мольбой пытается различить хоть какое-то тепло в ожесточившихся обсидиановых глазах, но с безвыходным отчаянием, разрывающим всю сущность, ничего подобного не видит и тихо стонет, не в силах сдержать себя.
Как же больно видеть и чувстовать!
Как же больно улавливать неприступный, беспощадный и безжалостный взгляд!
Она стонет о помощи, но в глотке настолько всё пересохло, что ни один звук, кроме протяжного воя, не срывается с губ.
Она мучается сколько? Сколько длится эта мучительная пытка? Мозг отключается и тупо не работает, рассудок затуманен, но слишком крепко держит мысль об убийстве, а тело и вовсе становится непослушным — под кожу врезаются раскалённые кинжалы, кровь отравляется мраком, перемешивающимся с бездыханной безысходностью, а нервы палятся и сантиметр за сантиметром сжигаются, превращаясь в пепел, который осталось только развеять по ветру.
Она сожжена дотла, растёрта до мельчайшего порошка, и ничто не может ей помочь, потому что её единственный помощник вдруг отказался протянуть руку, как это было раньше, и равнодушно смотрит, наблюдая за нестерпимыми муками и тем, как она сгорает заживо.
Нет, к такому аду, к таким мукам жизнь её точно не готовила.
Она пытается дышать, не упасть сломленным существом, борется с завихрившейся энергией, но так устала биться, что хочет сдаться, только разлетевшаяся по крови чернь не позволяет ей обмякнуть тряпичной куклой и растянуться на поверхности стола.
Её пошатывает как маятник в меланхоличном движении с одной и той же амплитудой, вот-вот её вывернет наизнанку, тело рухнет и начнёт быстро разлагаться, но секунды тикают, а ничего подобного не происходит.
Чёрт, как же это невозможно больно?!
Хочется кричать и задохнуться в собственном крике!..
Весь мир становится резиновым, растягивается, как жвачка, оттенки цветов от серого до чёрного кружат везде — перед ней, за спиной, даже в голове, — кругом звенящая пустота, в которой не осталось ничего, кроме… холодно прозвучавшего твёрдого голоса.
— Прими это.
Прими это.
Как в тот раз, когда измывался крестраж, разоблачив свои истинные намерения и откровенное желание — принять это.
И как будто бы внутреннее чудовище, неизвестно как поселившееся внутри, оборачивается на родной звук голоса и замирает — оно желает снова услышать этот тон и для этого медленно протыкает когти дальше.
— Гермиона, просто прими это в себе, — словно в ответ на желание чудовища произносит Том.
Оно снова замирает, а после как будто медленно принимается вытаскивать острые лезвия из тела, выжидая ещё такого же тона голоса, и через несколько мгновений Гермиона чувствует, как притупляется боль.
— Я всё ещё здесь, — более мягко добавляет Том, и та наконец видит, как его уголок губ вздрагивает в подобии улыбки.
И в отличие от того раза он оживает, а не остаётся неподвижной статуей. Его глаза меняются на более светлый тон — живой, антрацитовый — цвет пасмурного, завораживающего своей красотой неба, дающий шанс на проливной охлаждающий дождь в долго тянущуюся жару.
Том подходит к ней и осторожно берёт за руку, показывая странную искажённую улыбку, и чудовище — его чудовище, поселившееся в ней, — словно успокаивается на голос и присутствие своего хозяина. Гермиона хрипло вдыхает воздух свободнее, заполняя им сдавленную глотку и изрезанные лёгкие, а магия находит выход к своему источнику и резво устремляется в равномерный круговорот, начиная циркулировать между ними, представляя всё это целостной личностью.
Том подтвердил свои домыслы — они стали одним целым, перевернули все чувства и качества обоих, и из них победили только сильнейшие. Значит и её кусок души должен находиться рядом с его, чтобы Гермиона устремилась в прошлое за ним. После его смерти кольцо с их душами должно исчезнуть, как и сам Том, а эта реальность — разбиться и стать вычеркнутой навсегда.
Ладонь Тома поднимается к ключице, и пальцы останавливаются на артерии, в которой отравленная мраком и болью кровь течёт и больно пульсирует о стенки сосудов. Он медленно наклоняется к Гермионе и прикасается тонкими губами к её, осторожно приоткрывает их и принимается нежно ласкать.