Прежде чем мы проиграем

Не вспомнит, как они прожили несколько недель в этой квартире, воссоздавая странную иллюзию семьи, где обязательно были совместные завтраки, обеды и ужины, а после последнего с напускным спокойствием ложась в кровать под тёплое одеяло и прижимаясь друг к другу, нередко начиная с касания губ и заканчивая белоснежным мерцанием в зрачках, искры в которых готовы были посыпаться, как фейерверк. Иногда секс казался ему чем-то нелогичным, и он никогда не хотел бы забыть, как в их первый раз сказал, что это отвратительно. Но чёрт, этого хотелось ещё! Было так непривычно разделять с кем-то спальню, засыпать, обнимая что-то мягкое и тёплое, просыпаться и, возможно, с разочарованием осознавать, что в этот раз ему некуда уходить. Он проводил много времени в гостиной, сидя на диване и ожидая, когда Гермиона проснётся, стараясь сохранить для неё те волшебные моменты, в которых она посчитает миг пробуждения самым прекрасным и не оттягивающим заботами и проблемами. И он часто думал об этом, когда остался один в этой квартире — она стала казаться без Гермионы пустой и безжизненной. Здесь же он провёл самые ужасные дни своего пребывания в этом времени — и даже этого никогда не хотел бы забывать. Воспоминания о самых отчаянных днях календаря приобрели какой-то оттенок меркнущего золота, как у опадающих осенью листьев. Он не хотел бы забывать даже разочарование и боль от одиночества и невозможности прикоснуться к Гермионе снова. Ежедневная тошнота и биение сердца в агонии имели образ чего-то важного и необходимого — того, что он обязан был прожить. Серые дни словно были сложены в какой-то альбом с фотокарточками, который хранился как напоминание о цене, которую ему пришлось заплатить, чтобы всё было сейчас именно так, а не как-то иначе. Что любой мандраж, любая капелька пота, вышедшая из него во время ознобов, как при наркотической ломке, не были пустыми и бессмысленными. Во всём этом был смысл, и теперь казалось, что всё пережитое вело именно к этому моменту жизни. К этому «сейчас», когда Гермиона упёрлась в него лбом, а он аккуратно её обнимает, словно укутывает в какую-то бархатную мантию и прячет от всего мира.

И разве можно видеть всё это бессмысленным?

Даже если у них в очередной раз ничего не получится, есть огромный шанс повторить всё не так, как было тринадцать раз подряд. Он проживает четырнадцатую жизнь, он понял, что так провести этот отрезок времени возможно, и это оставляет надежды, что, если и будет пятнадцатый раз, то он будет схож с этим. И на самый крайний случай он не против прожить жизнь ещё раз именно так и никак по-другому.

Но почему-то внутри сидела уверенность, что это был последний раз.

Том осторожно отстранил от себя Гермиону, не убирая ладони с её хрупких плеч, некоторое время всматривался в тёмные, насыщенного цвета карие глаза и, показав слабую улыбку, наполненную кристально чистой искренностью — вряд ли она хоть раз в жизни видела от него такую, — мягко и уверенно произнёс:

— У нас всё получится, потому что… потому что мы вместе и… наверное, потому что ты мне очень важна.

Странно, но слова дались не с таким трудом, как он себе представлял.

В её взгляде мелькнула тень изумления, но губы быстро вздрогнули, а на глазах отчего-то проступили слёзы. Она искренне улыбнулась и, расплакавшись, сдавленно, словно через ком в горле, пролепетала:

— Ты мне тоже очень важен.

Она снова уткнулась в его рубашку, тихо всхлипывая, на что Том подумал: ей явно следует отдохнуть, насколько она была сейчас впечатлительной. Почувствовав после этого невыразимое облегчение, он крепко обнял Гермиону, прижимая к себе, и медленно прикрыл глаза.

Да, вся жизнь шла именно к этому моменту, и очень жаль, что потом ему этого не вспомнить, зато он может вспоминать и жить этим сейчас, пока они здесь и пока ничего ещё не закончилось.

***

Поттер вернулся, когда за окном уже было темно; Гермиона давно спала, а Том который час сидел за письменным столом, изучая пергаменты, переданные ему Долоховым. Он постучался в спальню, поэтому Тому пришлось быстро скомкать всё, спрятать во внутренние карманы и наложить на себя дезиллюминационные чары.

Гермиона проснулась не сразу: она лениво вытянулась вдоль кровати, перевернулась несколько раз и лишь потом открыла глаза, сбрасывая пелену сна.

— Гарри? — хрипло отозвалась она, посмотрев на закрытую дверь.

— Я принёс еду и одежду, — сообщил он, и слышно было по звуку, как он прижался к дверному косяку.

Гермиона поднялась, прижав к заплаканным глазам ладонь, словно проверяя, выветрились ли слёзы, подошла к двери и открыла её.

— Как ты? — озабоченно поинтересовался Поттер, внимательно вглядываясь ей в лицо.

— В порядке. Я спала, — кивнула та, выходя из комнаты и проходя мимо друга на кухню.

Поттер бросил мимолётный взгляд на комнату, затем последовал за Гермионой.

— Я взял горячий шоколад и…

— Спасибо, Гарри, но если ты в следующий раз решишь взять шоколад, то мне бери двойную порцию, хорошо? — послышался ответ от Гермионы.

Наступила тишина, в которой Том прошёл к кровати и прилёг на подушку, желая забыться сном, однако мысли о прочитанном не давали ему покоя.

Он узнал, что впервые написал Долохову о том, чтобы тот предупредил его о будущем, которое его ждёт, в красках описал увиденное, Волан-де-Морта, политическую ситуацию в мире и всё, что узнал на тот момент о будущем себе. Как и полагалось, ничего не изменилось, так как это была петля, появившаяся чёрт знает почему, и хоть Волан-де-Морт знал о своём будущем, всё равно не мог сойти с дорожки, не веря в прочитанное. На второй раз Том описал точно то же самое, считая, что один лист пергамента и одна петля были крайне не убедительны.

Однако снова ничего не изменилось — он продолжал становиться Волан-де-Мортом, невзирая ни на что. Тогда Том задумался о роли в этой истории Гермионы, и на протяжении семи жизней изучал события и их последовательность, параллельно отравляя жизнь Грейнджер. В некоторых пергаментах встречались не самые приятные сцены насилия, после которых у Гермионы было нарушено как физическое, так и психологическое здоровье. Это не укладывалось в голове, но он умудрялся наносить увечья настолько изобретательно в ответ на её оскал, что, пока об этом читал, поджимал губы, чувствуя некоторого рода отвращение к самому себе. Хорошо, что в то время она спала, однако Том невольно поднимал на неё взгляд поверх пергаментов и сквозь сжатые зубы нервно проглатывал тягучую слюну, ощущая болезненные уколы по нервам.

Вот такой была её жизнь с ним?

Как она это всё вынесла? Или как он её тогда не прикончил?

Десятки строк о её мучениях стояли перед глазами, стоило ему прикрыть веки. Каждая жизнь была полна жестокостей и пыток, и лишь одна из последующих отличалась: Том попросил Долохова перепрятать крестраж.

Его никто не должен был найти, но… как такое возможно, что его нашла некая Полумна Лавгуд?! Это была самая трагичная петля, в которой Том довёл бедную девочку до сумасшествия, а после всё закончилось тем, что она совершила суицид, не оставив даже записки. История почему-то оборвалась быстрее — странно, но она даже толком не записана наполовину и о многом не было сказано. Последнее, что красовалось на этом пергаменте: «Нужна именно Грейнджер».

Вся мысль сводилась к тому, что только с помощью Гермионы можно прервать петлю, потому что на это нужен сторонний человек, готовый броситься за ним в прошлое, и она единственная соответствовала решению этой проблемы.

Следующие несколько жизней практически ни в чём не менялись, заканчиваясь одним и тем же, и лишь к последнему была жирная сноска: «Ни в коем случае ничего не рассказывай мне об этом! Я не должен ничего узнать о течении истории, пока что-то в ней кардинально не изменится.»

Том, очевидно, в тот раз надеялся на успех своих домыслов, и какое облегчение, что он его достиг! Из истории были вычеркнуты все устрашающие взаимоотношения с Гермионой, преобразуясь в лояльные и даже слишком трепетные, чтобы не улыбаться уголками губ от воспоминаний, как он преодолевал свой рубеж чувств. Он до последнего тешил себя мыслями, что по-настоящему не привязался к Гермионе, попутно убеждая в этом её, но чего стоил её полунедоверчивый и полусаркастичный взгляд, обжигающий так, что после этого вся сущность кричала о том, какой же он дурак! Сначала не уследил за собой, затем ещё долго не верил в это.