Страница 121 из 181
— Я ненавижу тебя, Грейнджер. Мне проще тебя убить…
К его ещё большему изумлению она коротко шипит в ответ лишь одно слово:
— Убей.
И в следующую секунду она ощутила, как насмешка пробивает его насквозь: он опускает её вниз, невесело, даже зловеще смеётся в губы и с оттенком безумия всматривается в почерневшие глаза. Звонкий смех быстро приобретает оттенки отчаяния и бессилия, а в душу врывается горечь и тоска, больно сжавшая сердце.
Он не может убить. Он начинает её чувствовать самой тонкой и хрупкой вещью в мире, которую нужно беречь и хранить, как самый значимый трофей. Его губы аккуратно начинают скользить по ровному лицу, оставляя невидимые следы, задевая бледные щёки, приоткрытые глаза и холодный лоб, а руки разжимаются и медленно проникают под плечи, обхватывая Гермиону настолько мягко и нежно, словно лишнее движение может разбить её. И она заражается этой мягкостью, предчувствуя знакомую пропасть, в которую невообразимо приятно срываться и лететь, ощущая невидимые тени за спиной, что обволакивают, чувственно сжимают и утаскивают вниз.
Том крепко и искренне прижимает её к себе и тяжело выдыхает в волосы, полностью пропитанный бессилием, из-за которого с губ пытаются сорваться слова, что за всю жизнь он никогда не произносил.
Но он со стоном в груди так и не может их сказать, потому Гермиона решается помочь в этом.
— Скажи, что любишь, — шепчет ему в шею и горячо выдыхает с замирающим сердцем в груди.
Он некоторое время молчит, не в силах перебороть себя, затем аккуратно отстраняется и заглядывает туманными глазами ей в лицо, после чего едва слышно, с болью в голосе отзывается:
— Ты должна заставить меня полюбить.
— Так скажи, что я уже это сделала.
Но он продолжает безмолвно смотреть на неё, противясь всеми силами души.
— Скажи это, Том, — умоляет его Гермиона, крепче сжимая в объятиях, находя тонкие губы и накрывая их своими.
Но он всё равно молчит, переплетает языки в поцелуе, медленно разворачивает Гермиону и наступает вперёд, оттесняя её к кровати. Он чувствует, как нежно и чувственно она гладит его по щекам, путается в кучерявых волосах, гладит плечи и потом тянет за воротник на себя, стремительно падая на постель и утаскивая его за собой.
Их взгляды постоянно перекрещиваются, загораясь огоньками искреннего желания, ладони скользят по одежде, пальцами нащупывая все застёжки и пуговицы, чтобы избавиться и обнажить друг друга, а сердца бешено бьются, стремясь прозвучать одной музыкой в прерывистых вздохах.
Том аккуратно выводит невидимые линии по изгибам оголённого женского тела, словно изучает его впервые, опускает ладонь к бедру и слабо сжимает, но тут же сладко стонет, ощутив, как горячая ладонь Гермионы проникает ему в брюки. Губы невольно приоткрываются и замирают на несколько мгновений, затем нежно скользят по щеке Гермионы к уху и дарят ей ошеломлённо восторженный вздох, вызывая Тома на откровение.
Она чувствует, как его начинает трясти от безудержного желания — он становится напряжённым и натянутым, как струна, полностью накрывая её собой, готовый прильнуть к ней чуть ли не в следующее мгновение, но она не торопиться спустить с него штаны, ласково обнимает, целует шею и гладит спину.
Он не терпит, снимает одежду сам, но Гермиона выворачивается, мягко заставляет лечь рядом, а сама поднимается и оказывается сверху, принявшись играть с тонкими губами. Она доводит до исступления, до крупной дрожи в ногах, глотает прерывистые глухие стоны и прижимает Тома к поверхности, затем осторожно отстраняется и, заглядывая в темноту взгляда, умоляюще шепчет:
— Признайся, Том.
Он дарит ей тепло взором, заставляя вздрогнуть от наслаждения, прикасается блуждающей улыбкой к её губам и осторожно входит в Гермиону, пробуждая в ней огромную волну исступлённого желания обладать им. Она теряется в нахлынувшей неге и выбрасывает абсолютно всё из головы, отдаваясь каждому касанию и движению, сливаясь в едином потоке с Томом, пропадая в сказочных грёзах и волшебстве.
Она любит, сильно любит и чувствует его настоящим и искренним, привязанным к ней магией и теплом. Она ощущает впервые, как он желает отдать ей всего себя, раствориться друг в друге и стать всем сразу.
Она с упоением замечает, как он закатывает глаза от ошеломления, как изгибаются губы в нестерпимом удовольствии от яда, проникающего во все кровеносные сосуды, как даёт ей услышать рваное дыхание, в котором слышится грешное сладострастие, и как вспотевшие пальцы жадно мнут её тело, наслаждаясь его упругостью до кончиков нервных волокон.
Он крепко стискивает её, вдавливая в своё тело, всем сердцем желая растворить Гермиону в себе, доходит до апогея чувств и эмоций и отдаёт протяжный стон в губы, после чего закрывает глаза и глубоко вздыхает.
Она падает ему на грудь, утыкается носом в шею и, подобно ему, опускает веки, пребывая в недавнем потоке чувств и эмоций.
И наконец слышит самый желанный тихий шёпот, подающий все надежды на то, что пережитые мучения в течение нескольких месяцев произошли с ней не зря:
— Люблю.
Прочная и мёрзлая клетка из самого твёрдого льда с громким звоном лопается и взрывается на тысячи осколков, что вонзаются больно в сердце, жаля и обжигая, уступая место ранее незнакомому теплу и самому невообразимому ощущению, название которого Том больше никогда в жизни не произнесёт.
***
Он ушёл не попрощавшись — вот так просто, не разбудив, не предупредив, не сказав напоследок каких-то слов.
Как во сне Гермиона поднялась с кровати, посмотрела в приоткрытое окно и закрыла глаза, чувствуя, как болезненно режет отчаяние и тяжесть разлуки. Не прошло и нескольких часов, а ей уже хотелось упасть на колени и громко завыть от бессилия и тоски.
Неожиданно кто-то схватил её и грубо зажал ладонью рот, а сзади вплотную прижалось чьё-то тело.
Это был не Том. Это был совсем не он.
Гермиона резко начала брыкаться и мычать, пинаясь ногами назад, но неизвестный тут же воткнул ей в спину палочку, и ничего не оставалось делать, как замереть и выжидать, что же будет дальше.
Она ожидала увидеть кого угодно, но не его.
Антонин Долохов отпустил её, осторожно обогнул, держа палочку на прицеле, а указательный палец другой руки, обтянутой в кожаную перчатку, возле губ, призывая к тишине и спокойствию.
— Вы!..
— Ш-ш-ш…
Гермиона замолчала, нахмурившись, чувствуя, как сердце наполняется строптивостью и воинственностью, но осталась стоять неподвижно.
— Не удивляйся. Если это был бы кто-то другой, то ты была бы уже мертва.
— Что вам нужно? Зачем вы пришли ко мне? Вы хотите привести меня к нему?..
— Тише, зачем столько вопросов?..
— Вы предали его!..
— Не неси чушь, девочка…
— Вы оставили его одного! Вы не вышли на связь! Вы!..
— Заткнись уже, милая, — закатив глаза, устало произнёс Долохов, опустил палочку и принялся с интересом поправлять белые манжеты, торчащие из-под пальто.
Гермиона искренне удивилась такой реакции, передёрнула плечами и осторожно поинтересовалась:
— И всё же, зачем вы здесь?
Антонин закончил поправлять себя, стряхнул невидимые пылинки с рукава и поднял равнодушный взгляд на волшебницу, легко отвечая:
— Я здесь, чтобы спасти твою задницу. Собирайся. Сейчас же.
Та опешила и не сдвинулась с места.
— Чего стоишь? Шевелись! — демонстративно посмотрев на ручные часы, резко остепенил её Долохов, и та почему-то послушалась его: дёрнулась к шкафу и стала собирать вещи.
Некоторое время она под пристальным взглядом собиралась, затем остановилась и посмотрела на волшебника, что протянул ей какую-то маленькую бисерную сумочку.
— Возьми её, сюда всё сложишь. Там уже есть всё, что тебе понадобится, просто кинь тёплые вещи и пошли.
— Куда вы поведёте меня?
— Вниз, будем знакомиться с твоими родителями.
Как обожжённая, Гермиона рванула к двери, так и не взяв бисерную сумочку, загородила проход собой и нервно воскликнула: