Карты и лезвия

— Не важно. Альбинизм не выбирает часть окраса, он стирает весь.

— Но тогда никто не поймёт, что это тигр, — пробормотал Гоза. — Есть же характерные черты у всякого художественного образа…

— Ой, заткнись, — отмахнулась Кукуй. — Тигрх и без полосок — тигрх. А мы вообще-то достоверхность блюдём, хуё-моё.

— Забавно, все из себя художники, а про альбинизм не знаете.

— Вот и ты заткнись. Также как под Горхой нет дирхусов, так и на Горхе херх найдешь альбиуха.

— Носа, — поправил Гоза. — Кто там у нас отвечает за аномалии и пигментацию, — забурчал в сторону. — Дирк, кажется… Дирк получит по арсе…

— От меня тоже добавь пинка, млять, — скрипнула Кукуй. — Я эти полоски дня трхи рхисовала.

Кукуй с Гозой еще поворчали между собой, окончательно сталкивая всю ответственность за ошибку на некоего Дирка.

— Ещё ноги, — подал голос ведьмак.

— О, а что с ними?

— На картинках тигров я видел, что они как у кошек. А у кошек почти как у собак.

Кукуй тут же отступила в угол комнаты, к длинному столу. Вернулась к ведьмаку, который осматривал задние лапы тигролака, уже с бумагами — протянула.

Ведьмак сощурился: на них нарисованы были анатомично с разных ракурсов тигры. Они прямо стояли, лежали, поднимались на дыбы.

— Вот, прям как тут. Только у волколаков и кошколаков задние лапы совсем другие, не такие, как у котов и волков. Они там же гнутся, где у зверей, но какие-то более скрюченные, что ли. Уродливые, как природа бы не сделала. И стоят проклятые на этих сильно гнутых лапах, а двигаются на четвереньках, чаще всего, уже тогда разгибая, как подобает зверю, — Марек закашлялся, успевая удивиться, как много слов нашлось ему сказать. — От этого, — кхх, — кажется, что передние лапы оборотней мощнее задних. Так и есть, но заслуга в этом не только мышц, но и, м-м-кх-кх, обмана зрения. А у тебя они не достаточно уродливые. Такие же гладкие, как у обычных тигров. Не думаю, что такие далеко унесут эту тушу.

— Слово «уродливый» в Галерее запрещено, — влез Гоза всё поджидая, когда ведьмак даст слово, но Кукуй отмахнулась:

— Мой кусок Гархелеи — я разрхешаю.

— Вы не называете некрасивые вещи некрасивыми? — поинтересовалась Лайка.

— Нет, потому что некрасивых вещей не бывает. Эстетика — это конструкт восприятия. Абстрактный образ в уме, а умы различаются даже у старших рас, не говоря об…

— А ну тихо! — перебила Кукуй. — Жополемику рхазводи не тут и не посрхеди ночи. Спать хочу.

Она зевнула, заразив ведьмака.

— Согласен, — хрипнул Яр. — Всё остальное мне нравится, Кук. Очень. Да, я впечатлён.

— Спасибо, ведьмак. Я тебя поняла, помог.

Нелюди молча смотрели на тигролака. Все, кроме Когена, потому что последние несколько минут он дремал на найденном в углу зала стуле.

— Я тут подумал, — слабо хрипнул Марек. — Может, тебе нужен ярчук? Дирус, в смысле. Не видел их в твоей коллекции.

— Так ты его убил?

— Ну, да?

— Вот дурхак, чего рханьше не сказал! Конечно, нужен. Мне всё нужно, что не прхиклучено!

— Ага, и желательно мёртвое, — пробормотал Гоза.

— Он валяется на дороге в десяти минутах отсюда. Если его не растащили.

— В Махакаме тела годами лежат, тем более уборка была недавно от чудищ, — отмахнулась Кукуй. — Пинай Борхту, Гоза.

— Борта нажралась и спит, — фыркнул низушек.

— Ну так буди.

На это Гоза оскорблённо вдохнул.

— Спящих не бужу!

— Норхмально, млять! А я тебе кто была полчаса назад, засрханец, активно бодрхствующая?

— С тобой моя совесть чиста, то был экстренный случай, а ещё ты меня раздража…

В низушка полетели здоровенные иглы. Летели они, повинуясь законам физики, шляпками вперёд, но на Гозу и это произвело достаточно впечатления, и он ретировался к выходу.

— Тогда кыш, бесполезные, но чтобы к полудню дирхус был у меня на столе!

Лайка верно решила расталкивать Когена — гостей тоже недвусмысленно прогоняли, замахиваясь нарочито медленно в их сторону парой новых снарядов.

Развеселённый хаотичностью боболаки, ведьмак кинул ей на прощание задорный взгляд — ему в ответ подмигнули и чуть не прописали по глазу иголкой.

========== Глава 11 ==========

Идёшь по двум лентам следов. Первую оставил тебе ребёнок, вторую медведь. Нет, больно лёгкие следы для медведя, да не под тем углом. Не медведь ими шёл — кот в причудливых сапогах.

Улыбаешься. Да, он любил оставлять чужие следы.

Они исчезают в стоячей воде. Вонючей и мутной, склизкой зеленью покрывающей камни. Бесшумно ступать по ней не получается даже кошачьими лапами. А может, не получается, потому что совсем не до этого.

Что-то скребётся внутри. Тонким слоем жмётся к стенкам лёгких, желудка, распирает, оставляет пространство в центре. Что-то старое, забытое прежде, из прошлой жизни. Страх? Он сухой, в отличие от камня и воздуха вокруг. Но не одинокий. В его засушливой пустоте бьётся сладкое предвкушение, колет хвостом обиды. Обиды, что ты опоздал. На представление, разумеется.

Шлёп-шлёп — вода из-под лап лижет камень. Блестит в густой темноте. Вязкий металлический запах поднимается из туннеля. Родной запах. От него тошнота давит в горле, а в груди ещё приятней, ещё сильней разрастается холод. Самое время облизнуться.

Впереди никого, больше и давно никого, но в руке твоей сверкает серебро. Для успокоения.

И правда, чего ты так нервничаешь? За поворотом всего лишь труп. Сколько трупов ты видел за жизнь — этот очередной. Лежит на боку в луже грязи, крови, зацветшей воды.

Здороваешься нервным смешком. Лет десять не виделись? Поделом. Он заслужил вырванных глаз, отрезанных рук и ног. Он всё это заслужил. Всё, кроме горящих в глотке рун.

Они полыхают кровью на изогнутом серебре.

Лишняя деталь в картине.

На опухшей шее ещё виден укус. А на щеках царапины когтей, что рвали, ты уверен, любовно, иначе зачем так аккуратничать, глазные яблоки. Когти эти длиной в десять дюймов могли бы насквозь выйти из черепа, а предпочли ковырнуть глазницы.

Они же прошлись по запястьям и голеням. Этим пламенеющим мечом так бы не вышло.

Вот лужа крови, когда-то бывшая двумя. От руки раз, от ноги два.

Принюхиваешься, вслушиваешься — ничего, никого. Только кровь, гниль и крупицы парфюма. По этому следу ты не пойдёшь. Убираешь серебряный коготь.

Сажаешь его, как сидел, как стёк бессильно по ребристой стенке пещеры. За ним из воды поднимается медальон, блестит цветными глазами на старой цепочке.

Тело лежало ещё на двух лужах. От руки раз, от ноги два.

Не смог истечь кровью, да?

Сердце наполняется теплотой, противным щемящим кайфом, какой, ты думал, бывает только от фисштеха. Удовлетворением. Вот оно что. Сам вбил себе в глотку меч.

Серебро — как и подобает проблемному лиху.

Лиху трусливому и слабому, раз оно не смогло смириться с новым ходом вещей.

Его же пожалели. Жизнь ему оставили. Жалкую, конечно, но…

Ты был лучшего о нём мнения. То есть… Ты был худшего, но…

Чуть не подумал, что он этого не заслужил. Нет, всё в порядке, поделом, только…

Мне всё равно жаль, Ыйан.

Нет, он не трус. Пожалуй, он совершил подвиг. Ты бы не смог себя убить, его тем более. Хотя, если бы он попросил… Желательно умолял.

Снимаешь морду кота с груди мертвеца, глядишь в камни на месте глаз — голубой как лёд, красный как вино.

Им нечего сказать.

Вешаешь на шею новый медальон, и он стукается о твой собственный, грязный, с пустыми глазницами. Кхрр-кхррр — они начинают вибрировать.

Тело опять завалилось на бок. Ладно, так удобнее. Кладёшь сапог на его лицо, как всегда мечтал. Чавк-чавк — выходит из горла меч.

Как он там его звал, упирая тебе в шею? Зунг? Пусть ещё служит.

Сзади хлопают крылья.

Оборачиваешься, но видишь только эльфку с глазами, залитыми кровью.

Вы стоите и смотрите друг на друга, а твоя неприязнь, твой восторг, растворяются где-то в прошлом.

— Тебя здесь не было, Лайка.