Карты и лезвия

Лицо ведьмака перетянулось в противной блаженной ухмылке. Лайка было заиграла пальцами, но струн под ними не оказалось — она растерянно перебрала воздух.

Коген начинал краснеть, глупо улыбаться и гулять глазами всякий раз, когда ему казалось, ведьмак и эльфийка флиртуют. Казалось ему это на каждом их коротком обмене репликами. Он всё никак не решался повторно задать очень волнующий его вопрос.

По словам Когена, юго-восточный Махакам представлялся лучшим местом для спокойных лыжников. Он по большей части состоял из долин и холмов, почти не разбитых ущельями и гребнями скал, которыми славился центр и север Гор (все неспокойные лыжники катались там). Лишь однажды путникам пришлось долго огибать узкую пропасть, обрыв которой казался невидимым — белизна на белизне. Только подойдя вплотную и заглянув в как будто несуществующую на этом месте секунду назад трещину, можно было увидеть блестящий оледенением камень противоположного края, тонущий внизу в белёсом тумане.

Коген шёл вдоль ската по направлению сугроба, уже издали показавшегося ведьмаку подозрительным. Вблизи обнаружилось, что это здоровая, высотой с двух людов снежная баба, правда на странный манер, и не «человеческая» и не «махакамская».

Под (над) Ротертагом гости вдоволь насмотрелись на махакамских снеговиков: в отличие от тех, что народ лепил в Северных Королевствах, они были не трёх, а двух ярусными, то с одним шаром в основании, то с тремя.

Вопрос Лайки, почему нигде нет поделки с двумя шариками на земле, Когена озадачил.

— Так как же. Тело — сиськи — голова… Без сисек бабы бывают, но с одной… В Махакаме точно не водятся.

Снежная фигура же, нависшая над ущельем перед лыжниками, сторожащая начало или конец разлома, представляла собой груду облепленных снегом и льдом камней, торчащих острыми зубьями из-под белоснежной шубы. Под ней остановились перевести дух.

— Что это ты делаешь? — поинтересовался Коген, наблюдая, как ведьмак прикладывает к снегокамневику свой медальон: то тут, то там, будто доктор ухо к груди пациента.

— Убеждаюсь, что он не решит ожить.

— Стражник?

— Ну, да. Голем.

— А! Мы их просто стражниками зовём. Их много спит по Махакаму. Они нам на трещины показывают. А когда Хлад придёт, они оживут и будут ледопсов гонять, чтобы не хозяйничали тут без нас.

— И как они оживут? В этом, вот, ни стопки магии. Их же подпитывать надо.

— Об этом дед мне сказок не рассказывал…

— И кто их только на гору затащил? Я думал, краснолюды с магией не дружат.

— Зато гномы дружат. Может, они их насажали. Я, если честно, и не интересовался никогда… Сидят стражи и сидят… Как ёлки.

Путь к Гвинтусу огибал на почтенном расстоянии острую Карбон, а та глядела на путешественников, куда бы они не ступили. Краснолюда она, по его ощущениям, осуждала, а гостям говорила: «оступитесь — и я обрушу на вас весь гнев своих сыновей». Подобные мысли не посещали Когена, пока Лайка не рассказала ему, что в Банульфрике всё-таки нашлись неравнодушные к вытянутым фигурам и пристали с вопросами. Судя по описанию, по голубино-серым рукавам и песочно-жёлтыми кафтанам, — клан Моранов.

— Да, будь это Дальберги или Гооги, не получилось бы у вас их споить, — неловко комментировал Коген, пока эльфийка отшучивалась, признавая за Моранами танцоров лучших, чем блюстителей порядка. — Да даже Мораны… Должно быть, они уже послали весть в Карбон.

— Постараемся не застрять в норе Гвинтуса.

— А как вы из Махакама вылезете?

Этот вопрос следовало задавать неделю назад, сразу после вопроса «как вы в Махакам влезете?». Но ни ведьмака, ни эльфийку он будто не заботил, и их спокойствие было заразительным.

— Решаем проблемы по мере поступления, Ког.

Лыжники шли не по дорогам, более того, всего дважды их видели и пересекали. Коген уверял, намекая на шпиль Карбон, что ориентир в Махакаме потерять сложно, поэтому с пути они не собьются. Шли через светлые долины и душистые хвоей леса, быстро и гладко скользя по снегу, изредка снимая лыжи, чтобы пойти по траве и земле. На следующей остановке после разговора спутников о соглядатаях, ведьмак соорудил себе из еловых веток «хвост». По задумке, он должен был плестись за хозяином и подметать борозды лыж, но хвост оставлял на снегу ещё больше следов и иголок, да и хозяину с ним было жутко неудобно. До следующей остановки изобретение доехало лысым, и было выкинуто, зато всех повеселило.

Стоянки троица делала часто, но короткие — чисто отдышаться. Говорить могли только на них, но старались не засиживаться. На очередном привале Коген отважился спросить, о чём думал пол дня:

— Расскажите всё-таки, а как вы познакомились?

Обращался он скорее к Лайке, потому что хотел получить песню, а не ответ в одно предложение. Жаль, без музыки. Эльфийка так крепко приучила окружение к постоянно играющим на фоне и не очень гуслям, что без них было в воздухе пустовато, а Лайка казалась не Лайкой.

— Да, — скрипнул ведьмак, между глотками нового эликсира, — как там дело было много лет назад?

Эльфийка уселась поудобней, поправляя юбку, демонстративно откашлялась. Марек закрыл глаз, расслабился, спокойно принимая поднявшийся к горлу ком и давление в сердце. Лайка запела:

— Стоял тёмный день для кота и сороки, лил ядом невидимый дождь,

Кап-кап с острия, кап-кап с оперенья — в крыльях сороки дрожь.

Холод в лапах кота, холод в глазу, идёт он по мрачному следу,

Был бой, было лихо, другой, старый кот — читает, что след поведал.

Марек нахмурился, не открывая глаза. Слишком легко в голове рисовалась картинка.

Коген напрягся. Он хотел милую хмельную историю из таверны, а вместо этого очередной ведьмачий мрак подкараулил его из-за угла.

— Пахнет смертью в тоннеле, пахнет смертью из клюва, кап-кап — тихо слышит кот,

Мягкие лапы кладёт на камень, сам серебро достаёт.

Обнажает блестящие когти, шипит, готовится в лихо вцепиться,

Поворот, а над трупом не лихо совсем — грязная в крови птица.

Кыш, сорока, ты здесь не причём, — рычит кот — а птица не с места.

Я со старым котом до конца, — кричит птица, — я сорока — кошачья…

— Ох, мать, извини, погоди… Я не этого ожидал…

Эльфийка мягко улыбнулась на растерянный взгляд краснолюда.

— Я-то думал, — хрипнул ведьмак, оживая, стряхивая напряжение, — мы, — кхм, — познакомились в корчме.

— А мы и познакомились в корчме. После того, как встретились над трупом Ыйангыра и пошли запивать обиду.

Повисла тишина. Марек лениво поднял голову. Слишком медленно, почти театрально. Лицо его взбухло от эликсиров, но ничего не выражало. Только оголённые зубы стиснуты были до хруста.

— Ну да. Ну да, точно. Ты ведь его убила тогда, да? Его же мечом?

— Что? Нет, что ты. Я оказала ему милосердие.

— О БОГИ.

— Ведьми́на жизнь, Когенчик.

— Кошмар! Мне срочно нужно послушать сказок про… про… не знаю, цветочки!

Эльфийка ударила по воздуху над животом, не найдя струн.

— Ой. То есть слушай!

И Лайка спела Когену про цветочки, которые тоже пели, только на луну. Потом, правда, кто-то срезал их коготком, но закончилось всё хорошо: их подарили принцессе, и с тех пор цветочки пели для неё по ночам.

— Барды, правда, не досказывают, — вклинился в историю Марек, — что принцесса обезумела без сна, стала страшной неврот…

— Принцесса с тех пор под солнцем спала, — перебила Лайка. — Кроватью ей стала дневная трава.

***

Луна давно сопровождала шествие, и теперь к ней присоединились первые звёзды. Начинало темнеть, а троица всё шла, заметно замедляясь и растягивая остановки. Устал даже привыкший к лыжам краснолюд, не говоря об эльфийке с ведьмаком. Первая еле двигалась, а второго перестали спасать эликсиры — с некоторых пор он мучался как минимум одышкой.

— Ещё немного, братки! — вздохнул Коген, когда лыжники вышли на дорогу.

Самый свежий не иначе как дневной след на ней читался легко: копыта двух мулов, а за ними полосы саней в направлении, которым вёл Коген.