Карты и лезвия

— Прямо свадьба какая-то, — пробормотал ведьмак, хотя таких уличных пиршеств в Северных он не видел давно.

— Др-ктаг — свадьба с Мах-камом! — хохотнула старушка.

— Как же мы найдем тут Когенчика…

Будто в ответ Лайке раздался издали знакомый голос.

— НЕ ПОДХОДИТЬ! — кричали, срываясь на визг. — Это не вам! Это Гоогу!

Старушку заинтересовал шум, и она повела мулов на него. Из-за угла показалась картина: телега, окружённая нелюдьми, а на ней одна единственная бочка. Её седлал белобрысый Коген, вооружённый лопатой для снега. Грозным оружием он отмахивался от возмущённой по-дружелюбному толпы.

— Брось, Ког! — ик. — Пожалей соседей!

— П-следняя бочка остал-сь на шесть кланов!

— А она потому и осталась! — Коген шлёпнул кого-то по рукам. — Что я для Гоога её оставил!

— Да Гоог такое, — ик, — овно не пьёт!

— Ты мне тоже вчера втирал, что не пьёшь! А сегодня раз, — шлёп по шапке, — и все бочки пустые! Человечье пойло, человечье пойло, фу, какое говно! Всё говно выжрали, говноеды!

Краснолюды нисколько не обиделись — только больше раззадорились. Коген вдруг увидел знакомую эльфийку неподалёку и всего на секунду ослабил оборону — весело помахал лопатой над головой. Этого хватило, чтобы гогочущая толпа разоружила его. Бочонок понёсся, будто потоком горной реки, прочь от своего защитника.

— Пидоры-ы-ы! — кричал ему вслед Коген, а сам пытался освободиться от уносящих его в другую сторону рук.

Освободился, крикнул ещё пару ругательств на краснолюдском в ответ на смешливые благодарности и поспешил к знакомому лицу — отбить добро уже не представлялось возможности.

— П-йду скажу им, шо у меня в телеге еще сп-ртяха найдётся, ха-ха! П-кедова, эльфолаки!

Старушка нырнула в гущу праздника, так и оставив воз посреди дороги.

— Лаечка! — Коген схватил эльфийку в объятия. — А где? А вот.

Он не сразу признал ведьмака, хоть на всю округу тот и был вторым и последним высоким силуэтом, — Яр нацепил на лицо какой-то мешок.

— А-а-а, — перешёл Коген на шёпот. — Скрываемся!

— Так скрываемся, — под тканью Марек звучал ещё неразборчивей обычного, — что всем разбалтываем, куда прёмся.

— Эт по-краснолюдски! — Коген похлопал ведьмака по спине. — Угнали, вон, прикрытие моё последнее…

Он махнул в сторону пустой телеги.

— Хотел старейшине занести?

— Не, эт я прибзднул для вида. Хотел Гвинтусу подарить. Он же столько трудится, столько карт рисует, а я что-то не помню, чтобы кто-то из деревни его за это благодарить ходил… Все играют в гвинт, ругают гвинт, а деду, ну или бабке, ни спасибо — ничего…

— Как мило.

Коген вздохнул.

— Ну да ладно, буду я без прикрытия, а Гвинтус без подарка… Пойдёмте, покушаете, а то что за берёзы такие припёрлись! Последний день праздника на носу.

— У меня ощущение, что в Махакаме каждый день праздник.

— Ха-ха! Ну, не могу возразить. Лето, кут его за ногу, на дворе — пора веселья.

Коген вёл себя по-другому. Например, ругался, чего Марек ни разу не слышал от него за несколько дней похода на Махакам. Должно быть, уже начал набираться от родни подзабытого за год.

Праздник и правда подходил к концу: народ расползался, кто мог, а кто не мог кучковался у стола. Пестрящий издалека, он заставлен оказался в основном грязной посудой да объедками. Но даже ими Марек отъелся сполна. Он поначалу осторожничал, держал хоть сколько-нибудь на вид серьезных краснолюдов в поле зрения и подальше от себя, но вскоре понял, что снова никому до двух незнакомцев дела нет. Лайка, вон, уже вела музыкальный диалог с местным бардом, обвешанным свистульками и единственным из четырёх оставшимся в строю.

Темнело. Яр сидел на столе, жевал уже надкусанный до него кусок баранины и наблюдал за рыжим краснолюдёнком: тот бегал вдоль невысоких (впрочем, чуть выше него) столбиков и зажигал фонари. Они вспыхивали ярким огнём в мутных стеклянных сферах. Где-то на дальнем краю стола лениво начали собирать тарелки.

— Слушь, Ког? А в Махакаме ночью нормально идти?

Коген опешил.

— Вообще-то, в Махакаме когда угодно нормально… Но не надо нам сейчас срываться, Марёк.

— Что-то не доделал?

— Ну как… нам ещё Бессир хоронить сёдня. Ну, не нам, а клану Боргов. Но я к ним тоже напросился — разрешили.

— Хоронить?

— Не в том смысле, конечно! Она небось уже в море своём плещется. Но так говорят. Гора она же своих помнит — грустит по тем, кто не вернулся, не знает о них ничего. Надо их хоронить, чтобы Махакам не грустил.

— На Севере грустят, когда хоронят.

— Но не тут. Тут когда хоронят живых, ну, в смысле с телами, — радуются. Они ж всех знатно затрахать успевают за свои пятьсот лет, ха-ха! Шучу, конечно… Но отпускать их, в общем, что с телами, что без, надо с чистым сердцем, куда бы они там ни упёрлись дальше. Добро давать им в путь.

Когена позвали убираться. Марека тоже незаметно впрягли, но его трудолюбия хватило только на то, чтобы вылизать пару мисок. Он покидал в сумку еды и улизнул — отправился на прогулку по деревне. Обходилась она за пять минут, и Марек начал подозревать, что большая часть Ротертага лежит под землёй.

На краю поселения ведьмачий медальон дрогнул. Марек огляделся, вдохнул воздуха. Да, где-то неподалёку теплилось место силы. Яр уже шагнул было, куда вели его на пару чутье и амулет, но за спиной вдруг раздался гул.

Звук нарастал из-под земли, а к нему присоединились приглушённые удары, редкие и ритмичные. Ведьмак направился на звук и обнаружил, что опережает его — остановился.

Краснолюды на улице засуетились, забегали между домами. Из дверей вылетали уже не с пустыми руками — с музыкальными инструментами. У кого инструментов не было — выбегали с посудой, железками и деревяшками. Вскоре вся деревня толпилась вдоль домов, оставив дорогу пустой. Затихла, как Марек не знал, может затихнуть толпа. Он замер вместе с краснолюдами.

Медленно ползущий в ногах шум свернул в сторону одной из хат. Удары учащались, к ним присоединился звон, и Яр начал угадывать где-то там, под травой, землёй и камнем, вязкую мелодию.

Кто-то заметил, что длинное пугало в картофельном мешке на башке стоит с пустыми руками. Тут же это исправил, всучив ему две ложки.

Тяжёлая, как и всё в Махакаме, дверь дома распахнулась. Только теперь Мареку стало ясно, что гул был голосами. Больше их ничто не держало в земле, и пели они свободно и сильно десятками низких тембров. Им помогали барабаны, бубны, варганы, флейты и другие неизвестные ведьмаку инструменты.

Народ затаился. В дверях показался силуэт: из дома вышла пожилая краснолюдка, и низкое её пение, почти мычание, обратилось речью. Она говорила на краснолюдском театрально и задорно, не теряя ритма тянущейся за ней и чуть притихшей музыки. Из дома выползла процессия нелюдей, во главе которой шёл старый краснолюд, тянул за собой пустые сани. Затем молодняк: совсем безбородые дети, усатые юнцы и знакомое ведьмаку медовое лицо: Торби. Следом процессия превращалась в разномастную, но было в ней что-то общее кроме коричнево-зелёных одежд и мелькающей на них вышивки с жёлудями.

Что-то общее было в чертах лиц, в цвете распущенных у всех бород и волос, в слаженности пения. Это был клан Боргов, и он шёл хоронить свою дочь.

Краснолюдка закончила речь, подняла руки к небу и закричала вместе со всеми собравшимися так резко, что Марек инстинктивно накрыл уши.

— ХУ-ХА!

И все загремели, заиграли, зашумели тем, что успели похватать из хат. Ведьмак затрещал друг об друга ложками.

Каким-то невероятным образом (а может дело было в умирающих ведьмачьих перепонках) жуткий грохот поймал ритм и похож стал на настоящую мелодию. Клан Боргов — нелюдей сорок — пели, двигаясь вдоль домов, а вся деревня играла им музыку.

Марек не мог назвать её весёлой. Он привык к другой музыке, которую люди называли весёлой. Для этого определения там, под Горами, в песне было слишком много низких тягучих переборов, «недобрых» сочетаний нот и мало движения… Но бойкие голоса краснолюдов, их озорные лица, их щедрые жесты, делали эту музыку весёлой.