Карты и лезвия

— А давайте так: пусть самый младший зажжёт искру!

Дети снова загалдели, меряясь возрастом.

— Мне двадцать пять!

— Ха, а мне двадцать!

— Девятнадцать! — выкрикнула эльфийка, но её ставку тут же перебили:

— Двенадцать!

Вскоре победитель был найден. Крошечный боболачонок, похожий на цыплёнка и формой и цветом, восседал на плечах брата.

— Тли! — заявил он, гордо оглядывая остальных.

— Не врёшь, дедуся? — музыкант выдал подозрительный мотив. — А то выглядишь на тлиста!

Малыш нахохлился, хмурясь, но губы его под пушком предательски дрогнули.

— Так и быть, поверим деду, да?

Дети — кто радостно, кто обречённо — согласились.

— Подкатывай сюды, снежная баба, — махнул усатый гном старшему боболаку, и тот поднёс малыша к картине на колёсах.

Гном торжественно вручил цыплёнку коробочку, но тут же схватил за руки, стоило тому открыть — чуть сам себя не подпалил. Взрослые хохотнули, детишки подхватили.

Усач направил ладошки боболака с огоньком к картине. Никто не заметил фитиля, торчащего из железной скалы, а пламя коснулось его, и он вспыхнул, затрещал, плюясь искрами. Свет заиграл на металле, а притаившиеся зрители всплеснулись весельем.

— А теперь слушайте, киндердины!

Музыкант заиграл и запел на неизвестном ведьмаку с эльфийкой языке, на гномьем. Лайка старалась подыгрывать ему фоном, но получалось далеко не всегда — гном и пел, и играл в разы сложней, изощрённей.

Усач тем временем снова взялся за рычаг и закрутил, топая брату ритм бубенцами.

Затикали механизмы, запрятанные в основании кареты, под картиной. Кто-то запищал восхищённо и указал на ёлочки под горой — те начали гнуться, будто подул на них ветер. Ожили и облака — поплыли по небу, то туда, то сюда.

В восторг дети пришли, когда вдруг с края картины, под обрывом и огоньком поднялись волны из тёмного железа — заходили ходуном. Из них вынырнул корабль, а следом ещё один, и они поползли к суше, скача среди морских лезвий. Искра исчезла с берега, но тут же засверкали ею окошки суден.

Усатый гном всё крутил ритмично ручку, поглядывая за представлением, да принялся подпевать брату низко и хрипло. Голос же музыканта, зычный и певучий, настолько не подходил, на взгляд незнакомцев, худощавому носатому гному, что казалось, исходит не из него.

Гномий язык звучал для незнающих непривычно: то трещал глухими согласными, то тёк переливчатыми гласными, даже целыми слогами, похожими больше на бурления воды, чем на слова. Рифм Марек не слышал, но как-то интуитивно, по интонациям различал головы и хвосты новых мыслей.

Кораблики уткнулись в прибрежные скалы и закачались на месте. Потухли оконца, но тут же свет появился на берегу — там будто из-под земли выпрыгнули шарнирные фигурки — бородатые краснолюды и ушастые гномы ростом с пару фаланг. Все элементы картины были плоскими, будто вырезаны из листа железа, но отчеканенные узоры придавали им объема. Куклы задвигались, замахали ручками и ножками. Похожие нелюди повыскакивали следом по всему пейзажу, затанцевали, а огонёк бегал между ними по невидимому в движении и блеске металла фитильку. Вдруг свет нырнул под гору и исчез.

Даже понимающие слова песни зрители захлопали глазами, потеряв ориентир. Музыка замедлилась, замедлилось движение на сцене. Облачка над вершиной горы поползли прочь, открывая к радости зрителей краснолюдскую фигурку. В руках у неё искрился крошечный факел.

— Наконец до меня дошло, что происходит, — хрипнул ведьмак, глянув на Лайку.

Но она не обратила на него внимания — она разрывалась между представлением и гномом-музыкантом, пытаясь (чаще безуспешно) за ним поспевать. Он корчил эльфийке ехидные рожицы, и ей приходилось отвечать с задержкой ещё и на них. Лайка была очень занята, но умудрялась тихо хихикать и вздыхать восхищённо на появление каждой новой куколки в картине.

Гномы ускорились — Лайка панически пискнула. Краснолюд на вершине прыгнул в жерло горы вместе с огоньком. Гора начала открываться, будто драконид лениво распрямлял крылья, загородив половину пейзажа. Дети заулюлюкали.

Перед ними выросла новая композиция: в десятках отделений двигались сотни крошечных марионеток, словно муравьишки в потревоженном муравейнике. Как и подобает муравьям, каждая кукла была занята своим делом. Искра освещала то одну комнатку, то другую, ползая между ними сверху вниз. Вот в её блеске нелюди бьют кирками гору, а из той летят, падают за пределы видимости осколки, и снова отлетают под ударами инструментов. А вот другие нелюди устанавливают здоровенные по сравнению с ними (шириной с мизинец) блоки на другие… Нелюди строили Махакам изнутри.

Искра вдруг погасла и возникла снаружи горы. Никто из зрителей не заметил их появления, но там уже вовсю танцевали длинные фигурки. Они стучали друг по другу мечами-зубочистками. Куколки поменьше (среди них уже виднелись остроугольные боболаки и безбородые низушки), ныряли от зубочисток под гору.

Снова свет переместился в Махакам и пополз в новые отделения. Мареку больше других понравились три миниатюры: в одной махал рукой гномик, и по команде его тонкие проволочки вылезали язычками из потолка отделения. Они касались земли и уползали обратно, до следующего взмаха, а из дырок под ногами гнома вырастали медные грибочки. Меньше ногтя размером, они вылезали и тут же ныряли в свои норы, пока железная водичка снова не орошала железную почву.

В другой сценке краснолюд сидел перед большим (размером с ладонь) куском железа, но как только ударял по нему молоточком, тот рассыпался на множество частей, а на месте его стояла неподвижная дамская фигурка с выдающимися формами.

Третья ни разу за представление не освещалась, поэтому видна была только силуэтом. Происходила она снаружи, на горном выступе: нелюди сажали в бочку какого-то бедолагу, давали ему по кумполу, захлопывая крышку, и пинали с горы. Бочка закатывалась за край картины, а нелюди на верхушке уже доставали новую бочку и нового бедолагу.

Когда свет пробежал по всем отделениям внутри (исключая пару рассчитанных на зрителя постарше), гора начала закрывать свои ставни. Фитилёк затух, выдыхая из железного Махакама мягкий дымок. Музыка снова замедлилась, давая Лайке продыху, а гномы заговорили певуче по-очерёдно. Усатый совсем перестал крутить рычаг, и длинные фигурки с мечами замерли. Братья беседовали со зрителями на своём наречии, переглядываясь. Вдруг какой-то вопрос вызвал бурную детскую реакцию: совята загалдели наперебой. Среди кучи неизвестных слов Марек поймал знакомое, брошенное случайно не на том языке:

— Хляд!

Мелодия стихла. Вместо неё музыкант тянул новый рычаг со своей стороны. Усач топал, звеня. Затопали дети, не роняя ни слова, забила по боку гуслей Лайка, зашлёпал ладонями по бёдрам Марек.

Из картины повалил снег. Он сыпался из платиновой земли, будто извергались вулканы. И хотя шёл он снизу, под напором, казалось, что летит отовсюду, накрывая «сцену» и первые ряды зрителей.

Когда ещё Белый Хлад принесёт с собой столько радости, представить было сложно.

Усатый гном тоже закрутил механизм. Снова ожили длинные фигурки, замахали ручками под снегопадом. Начали падать и исчезать под сугробами. По картине без освещения заскакали крупные фигуры: тени тощих, остролапых волков. Дырявые в рёбрах и черепах они пронеслись под вьюгой от края до края, давя лапами последние вытянутые куклы. И исчезли.

Несколько секунд гномы крутили ручки, но ничего не происходило: только рокотали механизмы, спрятанные в коробе.

Вдруг что-то посыпалось со дна телеги, застучало по каменным плитам под ноги зрителей. Кто-то крякнул испуганно, кто-то взвизгнул весело, кто-то принялся поднимать. Мареку и Лайке было не видно, что там, а совята приходили в восторг и ужас.

Наконец, повозка вывалила на детей и картину весь снег: он не таял, потому что был не настоящим, скапливался кучками на снова пустом пейзаже. Только теперь даже ёлки не качались, даже облака не ползали, а волны не лизали берег — пейзаж умер.