Непрерывность

Можно сказать, что я взбесился от жира. И это правда. Но дело в том, что это отравление жиром – тоже болезнь, это интоксикация цивилизацией, ведь любое лекарство, даже вода, в неразумных количествах становится ядом. Итак: куда, как и когда? Когда – это понятно, у меня подходит двухнедельный отпуск, за две недели можно обогнуть земной шар. Куда? Да куда угодно. Это неважно. Можно отправиться в Антарктику, а можно в Нью-Йорк. Важно как. Если едешь на край света в комфортном автомобиле, или плывешь на большом круизном лайнере в каюте с видом на океанские просторы, или летишь из аэропорта в аэропорт, то это все равно, что путешествовать на своей кровати, под своим одеялом. Как тогда? Я на секунду задержал дыхание. Ответ был где-то совсем рядом. Я знаю, что существует тот единственно правильный для меня ответ, он где-то в очень поверхностном слое моего подсознания, совсем близко, я его чувствую. Надо чуть-чуть напрячься. Я должен его увидеть, я должен, я должен, я… я… «Ява»! «Ява». Вот оно! Моя «Ява»! Ух, как давно это было. Как давно. Давно – это значит, что это стало стираться из моей памяти, это значит, что я стал постепенно растворяться во времени, стал распадаться, терять частички себя. Вот оно, мое счастливое детство-юность, которое я задвинул в дальний угол чердака, как коробку с ненужной одеждой. Вот оно, мое!

На мотоцикле дорогу чувствуешь лицом: вся пыль, грязь, выхлопы окутывают тебя, оседают на коже; ты часть облака, катящегося с рокотом по поверхности дороги, едва касаясь ее. Земля под ногами летит, шум ветра в ушах создает поразительно устойчивую тишину внутри, и каждая мысль звучит в голове, как эхо в горах.

Ветер – это не какая-то внешняя стихия, а это ты сам, ты и есть ветер. Но главное – это чувство свободы, физическое, мышечное чувство свободы, которое разрастается в просто свободу, Свободу с большой буквы, свободу как фактор жизни. Я любил мотоцикл, я бы сказал, я был помешан на нем, это была зависимость, культ. Вся моя жизнь крутилась вокруг мотоцикла, она ускорялась на мотоцикле, она была окрашена в красный цвет «Явы», она будоражила воображение, стимулировала его, как мифическая муза, вызывала желание что-то делать и куда-то мчаться.

В нем, как в мистическом объекте, сочетались мужское и женское начало: мотоцикл – мужского рода, а «Ява» – женского, и это причудливое соединение благодаря особенностям русского языка придавало мотоциклу эротическое звучание, которое усиливалось тем, что мои девочки-подруги, раздвинув ноги, садились на мотоцикл верхом, не осознавая, а может, подсознательно чувствуя, что мотоцикл есть продолжение меня.

И эта физическая близость, которая невольно возникала, когда они, с раздвинутыми ногами, сидели на заднем сиденье, на сумасшедшей скорости прижимаясь к моей спине, обхватив мою грудь руками, позже выливалась в оголтелый секс – трах, как это тогда называлось. Это не была романтика первой любви, это был юношеский подростковый гормон, выпущенный на волю адреналином езды, хотелось голого женского тела, и они появлялись в достатке на заднем сиденьи мотоцикла. Хотя сейчас все кажется романтичным, с оттенком ностальгии, девочки на заднем сидении вспоминаются словно ангелы-хранители за спиной с распростертыми в стороны руками-крыльями.

Само название – «Ява» – имело свою магию. Именно эти три волшебные буквы спровоцировали мое увлечение протоиндоевропейской этимологией – эдакая забава, жвачка для мозгов. Это не было соединено напрямую с «Явой», это увлечение родилось уже позже, но я глубоко убежден, что первый толчок в этом направлении я получил от «Явы», заглянув внутрь ее троебуквия.

Первое, что я узнал, что, несмотря на ярый красный цвет, название мотоцикла не имеет отношения к известному вулкану. Название – это сочетание букв имени владельца компании и чего-то еще, кажется, компании, которую владелец купил для того, чтобы начать производство мотоциклов. Второе наблюдение: эти три буквы, попав в стихию русского языка, сразу обрели новое звучание. «Ява» в именительном падеже была только камуфляжем, который скрывал под собой слои других падежей, открывающих всю игру троебуквия. Родительный падеж – «Явы» (строго говоря, по жизни эти два слова – родители и «Ява» – вещи малосовместимые), но в этом падеже открывается «Я и вы», два местоимения, вместе определяющие противостояние личностей в самом начале общения, за этим, где-то за пределом воображения, следует «Я и ты» – очень интимное, личное, а потом ангелы прижимаются к моей спине. «Явой» – Явой, Явою, я вою, очень близко к творительному падежу, что же я натворил! Я продаю свою «Яву» (это винительный – кого в этом винить? Виноват сам! Или никто не виноват) – это конец, это грустно.

Но до этого печального момента – много-много километров, проделанных по Москве и Подмосковью, в одиночку и с кем-то за спиной на заднем сиденье.

Какой мальчишка не мечтает о мотоцикле! Тогда, в конце детства, «Ява» была пределом мечтаний, чемто из области почти нереального, но все-таки осуществимого, хотя бы теоретически. «Харлей Дэвидсон» – в то время это было просто неосуществимо, что-то не из этого мира, не из этой жизни. Мопед – это было более реально, вполне осуществимо, но непривлекательно. Даже среди мотоциклов все эти «Ижи», «Днепры», «Мински», а уж тем более «Уралы» не вызывали у меня никаких эмоций. Это была именно «Ява» – красная, с круглой головой-фарой, оставляющая за собой шлейф дыма от двухтактного двигателя, несущаяся по шоссе под горизонт. Именно она владела моим воображением.

Как Капитан узнал об этом – для меня загадка по сей день: то ли я обмолвился когда-то при нем, то ли он слышал мамин разговор со своей женой, то ли это просто мужской инстинкт или стечение обстоятельств – я не знаю. Капитан – это мамин младший брат, дядя Андрей, капитан атомной подводной лодки, у него не было сына, а у меня не было отца.

Он баловал меня с самого детства. Одно из первых трогательных воспоминаний: я не помню, как мало мне тогда было лет, но среди глубокой ночи я просыпаюсь от шума, может, это и не была вовсе глубокая ночь, просто детей кладут спать рано, но мне так казалось, потому что я уже крепко спал. Дядя Андрей вернулся из похода, и со всей семьей, с тетей Никой и Надей, приехал со своей базы в Москву, прямо к нам.

Я до сих пор вижу на фоне размытого времени четкие детали тогдашнего вечера или ночи: вот он шумно появляется в моей комнате, я с трудом открываю глаза и вижу черную форму дяди Андрея, его широко улыбающееся лицо, и в руках у него большой металлический катер, тот самый, с капитаном на мостике, бордовокрасного цвета с белыми полосам, который я видел в игрушечном магазине «Тимур» на Фрунзенской набережной.

Тогда, в детстве, этот магазин игрушек поражал воображение, он был для детей тем же, чем для взрослых являются храмы, – там была радость, причем не от покупок и обретения, а просто от увиденного, чего-то яркого, красочного и невообразимого, но присутствующего прямо перед глазами. И тут же, конечно, были слезы отчаяния.

Игрушки в этом магазине я делил на несколько категорий: те, которые я мог выпросить у мамы без особого труда, – оловянные или пластмассовые солдатики, или танки, или танкетки, или что-то в этом роде, то есть все мелкое и неяркое; следующая категория – игрушки побольше: плюшевые мишки, небольшие металлические машинки, грузовики, всяческие игры – выпрашивание этих игрушек требовало больших усилий, они доставались с мольбой и слезами. Я получил одну такую игрушку, плюшевую собаку, но каждый раз, когда я собирался играть с ней, у меня в памяти всплывали слезы, унижение, и желание играть пропадало.

И была третья категория – большие, яркие, в великолепных упаковках, они были для меня недосягаемы, и я даже не просил их. Я приходил в «Тимур» с мамой в основном полюбоваться на эти игрушки. Среди этих недосягаемых для меня игрушек был этот катер – очень изящной вытянутой формы, с острым носом, всем своим видом демонстрирующий скорость и движение, за стеклом его рубки управления, справа у руля, сидел капитан и смотрел строго вперед. Это была моя любимая игрушка во всем магазине.