Непрерывность

Невесомость избавляла меня от обузы собственного тела, и легкость тела придавала такую же легкость мыслям. Глубина подо мной сгустилась до темного синего цвета, восприятие вертикального расстояния сжалось, оно перестало иметь значение, все было легко и близко. Захотелось раздвинуть эту темную густую синеву, чтобы заглянуть за нее, развести ее густоту своим присутствием.

Я тогда не заметил, как спустился на несколько метров. Проплывающая мимо рыба своим движением нарушила окружающую неподвижность пространства, я очнулся от гипноза и за сгущающейся синевой глубины увидел прячущуюся черноту. Мне показалось, что на тысячную долю секунды передо мной открылась глубина, уходящая куда-то в другое измерение, в другое пространство, и меня охватил ужас. Чуть позже, когда я оправился от ужаса, то понял, что если бы я видел глубину чуть дольше, скажем, одну сотую секунды, я бы этого не выдержал: у человека есть предел того, что он может выдержать один на один. Тогда я понял, что глубина таит опасность.

Глубина, которую мы видим с поверхности, вызывает любопытство и своей близостью притупляет чувство опасности, она приглашает спуститься пониже, чтобы лучше рассмотреть, что же там, внизу, а потом еще глубже, и еще, и еще, и еще, пока мы не окажемся в точке невозврата.

Но именно из глубины появилась Непрерывность. Позже, когда я пытался осмыслить, что же так испугало меня под водой, то понял, что уж точно не километровая пропасть, над которой я спокойно плыл не в первый раз, зная, что там, на глубине тысячи метров, дно, где живут глубоководные рыбы, моллюски, медузы, и в этом нет никакой тайны или загадки. Туда можно опуститься на батискафе, как делали многие, там нет драконов или других чудовищ, тамошний мир достаточно познан и конечен. Что же так напугало меня?

Находясь в состоянии невесомости, под звук движения океана – а это постоянная, непонятно откуда взявшаяся, почти ультразвуковая, чуть переливающаяся нота, – под ритм собственного дыхания, которое слышишь откуда-то со стороны, как посторонний, не имеющий к тебе никакого отношения звук, я потерял ощущение своего тела, а вместе с ним и ощущение реальности как определенного времени и места. Я смотрел в глубину из себя, и глубина смотрела в меня.

Потеряв ощущение своего тела, я потерял ощущение барьера между мной и этой чернеющей глубиной, она оказалась совсем близко, она была готова поглотить меня и стать моим продолжением. И эта глубина не имела ни дна, ни предела, она уходила внутрь меня, но открывалась куда-то во вселенную – она была проходом в неизвестность. Ничто не пугает человека так, как неизвестность: не незнание, а именно полная, абсолютная неизвестность.

Но этот страх, точнее, промелькнувший ужас, не заслонил главного виденья – это было первое осознание, что я соединен со всем в мире, не условно, не каким-то органом или мыслями, а весь, всем своим существом, телом, всем своим внутренним строением, состоит ли оно из души, сознания, подсознания или чего-то более сложного, я весь являюсь непрерывной неотделимой частью всего. Через какую-то бездонную пропасть в себе, о которой я ничего не знаю и которая наводит на меня кромешный ужас, я соединен со вселенной. Это было первое ощущение, что граница между мной и миром очень условна, если вообще существует. Это было первое осознание существования Непрерывности в жизни.

Позже чувство ужаса притупилось, а потом и вовсе прошло. Осталось рациональное воспоминание о нем, понимание того, что заглянул во что-то очень большое – больше, чем я сам, и осталось желание понять увиденное.

Поэтому ныряние в озере было средством вызвать какое-то напряжение в душе, легкое брожение, возвратиться к мыслям о глубине и Непрерывности. Мелкая, почти домашняя глубина озера не пугала, но напоминала о глубине океана – это была внутренняя непрерывность глубины как функции закрытости от человеческого взгляда.

Пожив один на озере, я понял, что так долго продолжаться не может. Мне казалось, что я изменил свою жизнь, но оказалось, что все не так просто. Я думал, что если начну рушить свою старую жизнь, то изменения посыплются на меня, как из рога изобилия, и все образуется само собой, но этого не произошло. От меня отвернулось множество людей, вокруг образовался вакуум, который ничем не заполнялся.

Было чувство, что я спрыгнул с поезда, который шел не туда, куда надо, но оказался на каком-то маленьком полустанке, и где другой поезд, который идет куда надо, неясно. И куда вообще мне надо? Чего я хочу? Все вопросы зависли где-то над моим озером, и я не видел на них ответов. У меня есть мысль написать книгу, но какую, какой взять сюжет, кто герой этой книги? Книга о Непрерывности – это как книга о жизни: общо и абстрактно, но где завязка сюжета, где интрига? И где я?

Ощущение вакуума усиливалось с каждым днем, оно нарастало, как гигантский надувной шар. Это ощущение было абсолютной противоположностью Непрерывности, оно несло в себе оторванность и депрессивность. Я понял, что нужно срываться с места, оставлять озеро и отправляться куда-то, неважно куда и зачем. Движение спасет, нужно вернуться в жизнь из вакуума, нужно ощутить движение жизни, нужны события. Я вдруг понял одну простую вещь: мы добровольно изолированы от жизни, мы, современные люди, живем в другой реальности. Комфорт заменяет саму реальность.

Все началось очень давно, когда мы поняли, что ходить в обуви намного удобнее, чем босиком. Кто с этим поспорит? Это прогресс. Но это одно из первых отгораживаний от мира, один из первых барьеров: вместо либо теплой и приветливой, либо холодной, каменистой, раздирающей ноги земли мы чувствуем комфорт подошв. На каком-то этапе жизни появились кибитки, в которых человек мог найти защиту от дождя и холода, а совсем недавно – машины с кондиционерами, когда человек просто погружается в свой комфортный микромир.

Этот комфорт обеспечивается корпусом машины, стенами дома, где поддерживается заданный микроклимат, где не надо ничего перетерпливать, переносить, где может быть заданная освещенность, любимая музыка, где все подчинено только одному – не возбуждать отрицательных эмоций. Человек оказывается словно обернутый в прозрачную полиэтиленовую пленку наподобие той, в которую заворачивают колбасу и сыр, чтобы они не обветрились. Интернет позволяет увидеть места, расположенные за тысячи километров, говорить с людьми, находящимися на других континентах, – не нужно никуда ехать, все под рукой. И человек стал изолирован от мира.

И вот его удобный мир существует сам по себе, как новая реальность, а обычная жизнь протекает где-то вне всего этого удобства, и она кажется какой-то устаревшей действительностью. Мир стал внешним как противовес не внутреннему, а окружающему. Я понял, почему люди все бросают и становятся бродягами, понял, почему люди отправляются в путешествия, – они устают от искусственного комфорта, они перестают чувствовать жизнь, они замечают, что их чувства немеют, как отсиженная нога. Из жизни пропадает чувство удовольствия, удовольствие от насыщения, утоления жажды, удовольствие, когда замерз, погреться у живого огня. Конечно, в самой жаре, холоде и голоде нет радости и удовольствия, но есть удовольствие их утоления и устранения. Боль напоминает нам, что мы живы, а когда боль устраняется, то мы радуемся ее отсутствию – и радуемся жизни.

Когда у нас ничего не болит, мы не испытываем голод, холод, жажду, когда все наши желания удовлетворены, мы должны чувствовать себя на вершине счастья, в нирване, но больше всего этот всеобъемлющий комфорт напоминает смерть. И при этом малейшее раздражение, выводящее из состояния комфорта, воспринимается как катастрофа.

Я понял, что нужно выходить из этого состояния, это был вопрос жизни и смерти. Нужно просто выйти наружу, вовне, дышать некондиционированным воздухом, не сжиматься внутренне под солнцепеком, чтобы лишь бы перетерпеть жару и поскорее скрыться в тень, а отдаться жаре, как женщине, ощутить ее неизбежность и через эту самую жару (или холод) ощутить во всей полноте текущую секунду, увидеть самого себя на этом солнцепеке, как под увеличительным стеклом, осознать свою силу и свою уязвимость.