Королевский премьер

Гермион гладит её ладонь, пока Астори, вздрагивая, рвано глотает воздух.

— Я ведь не умею быть счастливой. Да я, наверно, даже любить не умею. Даже… просто жить. Понимаешь?

— Кажется, да, — едва слышно произносит отец. Астори проводит рукой по лбу.

— Я всегда думала… вернее, сомневалась, заслуживаю ли я любви. Если даже мои родители, самые родные мне люди, отказались от меня… кто вообще меня полюбит? И мне казалось, надо стать лучше, и тебя будут любить за то, что ты хорошая, сильная, умная… и я всё шла и шла, всё пыталась стать хорошей… я научилась выживать. А жить… меня никто не научил.

Гермион ласково перехватывает её второе запястье.

— Прости меня, солнышко, за то, что я тогда…

— Это ничего, папа. — Астори выдавливает из себя натянутую улыбку. — Это ничего. Знаешь, мы с тобой похожи… я хотела быть хорошей, потом, когда… когда всё опять стало ужасно, я подумала, что можно быть плохой, и это решит все проблемы. Можно пойти… неважно, убивать ли людей или объявить чрезвычайное положение… но только это не помогает. Тебе кажется, что ты что-то обретёшь, но ты только теряешь: близких, родных… себя. И вот… я потеряла. Пыталась быть хорошей, пыталась быть плохой…

— И какой ты хочешь быть теперь? — спрашивает отец с нежностью и тревогой. Астори вскидывает голову.

— Счастливой. И я не знаю, как.

***

Тадеуш ждёт гостей и откровенно волнуется. Домработница прибралась в квартире, вымыла посуду и приготовила незатейливый обед, — друзья отца не привыкли к излишествам — и апартаменты на Ореховой сейчас являют собой образец холостяцкого порядка. Тадеуш долго не мог придумать, куда бы убрать почётный рыцарский меч; алую перевязь он, так и быть, повесил в шкаф, а держать на видном месте инкрустированный самоцветами клинок с твоим выгравированным именем — всё равно что тыкать посетителям в нос своим мраморным бюстом. Вульгарно и чересчур помпезно. Тадеушу почти неловко от своего дворянского титула и рыцарского звания. Кавалер Алой Подвязки… бывший любовник королевы. Не этому ли он был обязан столь высокой чести?

Тадеуш ставит подушки на диван и в складках накидки обнаруживает чехол от телефона. Леа забыла. Она вечно всё теряет. Он вертит чехол в руках и убирает в карман — надо бы потом позвонить и сказать, что нашёл, а то она очень переживала вчера.

Тадеуш испытывает лёгкие угрызения совести от того, что связывает его и Леа. Ну, вообще-то, если уж быть до конца честным с собой, а Тадеуш придерживается именно такой политики… он сам к этому шёл. И пришёл. Решил доказать Астори, что вполне может быть счастлив без неё, хотя ничерта он, конечно, не счастлив. Он нашёл замену телу, но не душе.

Да, убедился в том, что его улыбка по-прежнему очаровывает молоденьких неопытных девушек, а против его обаяния, если он захочет быть обаятельным, устоять практически невозможно, — да, это так, и что теперь? Доволен ли он?

Не слишком.

Леа хорошая, уютная и тёплая. Она много болтает, с аппетитом ест, умело целуется и всегда пребывает в каком-то восторженно-приподнятом настроении, как ребёнок, которому подарили новую игрушку. С ней можно не думать. Лучше не думать, так будет вернее. Тадеуш позволяет себе расслабиться, оставаясь с ней наедине — предусмотрительная Эйсли в такие вечера уезжает к Бену, с которым у неё закрутилось как-то неожиданно и быстро, — и просто касается губами её светлой тонкой кожи, думая о том, как переливаются смуглым шёлком чужие, другие плечи, слушает её смех, зарывается пальцами в её волосы, а потом… а потом, если закрыть глаза, напрячь воображение и очень постараться, можно представить, что это Астори обнимает его за плечи, Астори долго целует его шею, Астори выдыхает ему в ухо: «О Тед…»

Он сам себя обманывает.

Это нечестно по отношению к Леа, но её, кажется, пока всё устраивает. Учитывая то, что Тадеуш пару раз… или пару десятков раз окликнул её другим именем, которое вертится на языке, нахально выкрикивается из телевизора и маячит на обложках журналов и газет, а Леа промолчала и не обратила внимание. Тадеуш ничего не спрашивает. Он пытается починить свою жизнь, держащуюся на разболтанных гвоздях.

Через несколько дней он улетает на встречу Большой Двадцатки в столицу Матугала, Бонлисс. Там будут Вивьен Мо и Миклас Вретт. И не будет Астори. Отличный шанс ещё раз всё обдумать.

В дверь стучат. Тадеуш, торопливо пригладив вихры у зеркала, сходит вниз и впускает в квартиру троих мужчин, давних друзей его отца — Джаральда Данзина, Ферньо ди Корсиньо и Элберардо ди Саншичио. Тадеуш обменивается с ними рукопожатиями, улыбается, приветливо кивает, отвечает на короткие дружелюбные вопросы и провожает в гостиную.

— Хотите чай? Торик? Чего-то покрепче? У меня готов обед, если вы…

— Нет, Таде, спасибо, — отвечает за троих Джаральд, самый старший. Внутри Тадеуша приятно першит: он давно не слышал, чтобы его называли… так. Его имя южане сокращали как «Тед» и «Тедди», а северяне — «Таде». Приятно… как будто ему снова пять, мама и папа вместе, и они живут в родном и горячо любимом Лилуэне.

Он и Джаральд садятся в кресла, Ферньо с Элберардо устраиваются на диване. Джаральд откашливается.

— Таде, я приступлю сразу к делу. Мы навестили не тебя не только из уважения к твоему отцу. Панкуэль… был прекрасным человеком, отважным и благородным. Истинным северянином. Его ранний уход стал тяжёлым ударом для всех нас.

Тадеуш вздыхает, качает головой. Ферньо и Элберардо сочувственно молчат.

— Но остался ты, — густым басом продолжает Джаральд. — Его сын. Не менее достойный.

Неуверенная улыбка ложится в углах его рта. Он ёрзает в кресле. Тадеушу очень хочется думать, что он и вправду похож на своего отца, что заслуживает чести быть его сыном. Панкуэль Бартон годами тайно поддерживал северные общины, профсоюзы и патриотические общества. В узких кругах он был очень известен и почитаем. Тадеуш по мере сил продолжает благотворительную деятельность отца, хотя он публичная личность, и делать это гораздо сложнее.

Но он обязан. В память об отце — должен.

— Таде… мы собираемся кое-что предложить тебе.

Он непонимающе хмурится. На лице Джаральда застыла решимость.

— Д-да?

— На Севере ввели чрезвычайное положение… народ волнуется. Нам это не нравится. Королева переступает черту.

Тадеуш подбирается, выпрямляет спину и тревожно облизывается. Ему не нравится интонация отцовского друга, и он очень боится его правильно понять. Потому что… нет. О нет.

— Но на её семью напали террористы, — спешно произносит Тадеуш, не замечая, как начинает оправдывать Астори. — Она лишь… она пытается защититься…

— И вынуждает защищаться нас.

Тадеуш трясёт головой.

— Нет, вы всё неверно…

— Верно, Таде.

У него падает сердце, и холодный ужас вливается в опустевшую грудь. О Мастер, не надо. Только не это. Если страшное тяжёлое слово, от которого он прятался и которого избегал много лет, будет произнесено, если поднимется меч, готовый разить, если всколыхнутся позабытые и запылённые знамёна — о нет, о них никогда по-настоящему не забывали — если зазвучит на заре изогнутый рог, сзывая воинов на битву за свободу, как это бывало сотни и сотни лет… тогда зазмеятся алыми лентами реки крови по твёрдой, сухой, неплодородной, но бесконечно родной земле, и Север и Юг вновь схлестнутся. Война. То тайная, то явная, вечная и каждый раз новая. Война. То, от чего Тадеуш всеми силами оберегал Эглерт восемь долгих лет.

— Народ поднимется рано или поздно, но ему нужен предводитель. И им можешь стать ты, Таде. Мы помним и чтим твоего отца. А ты его сын. Ты премьер-министр, который добивался для нас конституции.

— Да… верно… — бормочет Тадеуш. Пальцы подрагивают. — Н-но сейчас не семнадцатый век, а я не Гасто ди Эбильто. Я не смогу.

— Послушай меня внимательнее, Таде. — Джаральд наклоняется к нему. — Я говорю серьёзно. Это важное предложение, обдумай его…

— Я уже обдумал. Это не моё. Я не стану способствовать этой войне и вам не советую принимать в ней участие. Смертную казнь за преступление против короны уже ввели.