Любовь длинною в жизнь (ЛП)

Мы оба сидим, наблюдая, как мир медленно движется вокруг нас. Спустя долгое время Каллан подъезжает на своем побитом «Форде», сворачивает на подъездную дорожку на другой стороне улицы, и я впервые осознаю, что это старая машина его матери — та самая, на которой он ездил по ее поручениям, когда мы были детьми.

— Ты собираешься поговорить с ним, дитя? — спрашивает Фрайдей.

Задумываюсь на мгновение, а потом качаю головой.

— Я уже сказала все, что могла, Фрайдей. Дело сделано. Все кончено.

Бросаю взгляд на дом рядом с домом Каллана — старые колонны в колониальном стиле потрескались, краска облупилась, оконные рамы заросли плющом, кудзу изящно изгибается над крыльцом. Вижу это место впервые с тех пор, как вернулась. Я избегала смотреть на него, не желая видеть, чтобы вновь не переживать боль, которая там была, и теперь, когда смотрю на этот дом, ничего не происходит. Не так напугана, как думала. Вспоминаю, как мама катала меня на качелях, когда я была совсем маленькой. Вспоминаю, как по несколько часов ночами разговаривала с Калланом через семиметровую пропасть, разделяющую наши владения. И все. Ничего больше.

Каллан вылезает из машины и стоит рядом, уставившись в землю. Наконец, он поднимает голову и коротко машет нам рукой. Два дня назад он уже был бы здесь, пытаясь поговорить со мной, заставить меня выслушать его. Похоже, его приоритеты изменились. Он натянуто улыбается нам и направляется к себе. Я подумываю о том, чтобы разрыдаться.

— Дай ему остыть, дитя. Пусть он немного подумает над этим. Я наблюдаю за вами уже много лет. И знаю, что ничего не кончено. Поверь мне, у вас двоих впереди еще долгий путь, и вы пройдете его вместе, без сомнения.

Каллан закрывает за собой входную дверь, поглощенный темнотой внутри дома, и мое сердце разрывается еще сильнее.

— Не уверена, Фрайдей. Думаю, что наш путь подошел к концу. Теперь я иду своей дорогой, а он своей. На этот раз навсегда.

Глава 24

Каллан

Синяя птица.

Настоящее

Видеть Корали у Фрайдей было тяжело. Каждая молекула моего тела тянулась к ней, хотела, чтобы подошел и обнял ее, прижал к себе и никогда не отпускал. В течение многих лет я чувствовал это. Мне понадобится больше пяти минут, чтобы избавиться от этой потребности в ней, даже если больше не хочу этого чувствовать. И я не могу понять, хочу ли я вообще этого.

Боже. Почему она должна была хранить от меня такие секреты? С одной стороны, понимаю. Должно быть, для нее было ужасно пройти через это. Жертвы жестокого обращения часто настолько психически подавлены тем, что с ними произошло, что никогда никому в этом не признаются. Я читал об этом раньше и достаточно часто видел это в моделях, которых снимаю время от времени. Просто никогда не думал, что буду настолько слеп к этому, особенно в отношении того, с кем был так близок в то время. Чувствую, что подвел ее. А она подвела меня. Что за чертовщина.

Может, мне пойти туда и попрощаться с ней? Должен ли я вообще сказать ей, что уезжаю? Не знаю, что делать. Я так потрясен событиями последних нескольких дней, что не могу поверить в правильность своего решения. Расхаживаю по дому, пытаясь собраться с мыслями, но час спустя ничего не проясняется. Мой рейс обратно в Нью-Йорк через двенадцать часов. Эта работа с Капали должна стать хорошим отвлечением, но есть солидный шанс, что моя голова просто не будет в игре. Если это произойдет, работа будет напрасной.

Черт возьми. Может быть, мне стоит просто двигаться. Отправиться в аэропорт пораньше, посмотреть, есть ли более ранние рейсы. Я стою в гостиной, пораженный видениями того, что произошло здесь с Корали, когда она была здесь в последний раз, и снова разрываюсь на части. Но я подавляю свои чувства. Просто должен, бл*дь, уйти. Мне нужно убираться отсюда к чертовой матери.

Бегу наверх, направляюсь в свою комнату и хватаю сумку. Протягиваю руку над кроватью, собираясь нажать на выключатель, чтобы уйти, когда пинаю что-то тяжелое под кроватью. Часть моего мозга уже знает, что это такое, но я все равно смотрю, присаживаясь на корточки и откидывая одеяло, чтобы обнаружить плетеную корзину, в которой мама держала мои «Лего», когда я был моложе. Правда, выбросил их, когда мне было тринадцать. И начал использовать ее для моего фотографического оборудования. Рука лежит поверх плетеного дерева, и сердце внезапно колотится в груди. Если открою и посмотрю, что там внутри, я прекрасно знаю, что произойдет.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

Считаю до двадцати, прежде чем решаюсь и вытаскиваю корзину. Я жду еще целую минуту, закрыв рот обеими руками, тяжело дыша, прежде чем расстегнуть замок и поднять крышку.

Одноразовые камеры. Не меньше тридцати. Половина из них мои, половина Корали, а внутри этих камер более чем восемнадцатимесячные воспоминания, любовь, радость, страдание и боль. Мы договорились, что подождем с их проявкой — вернемся к ним через десять лет в годовщину нашего знакомства. Они пролежали здесь на два года дольше, чем должны были. Когда мне было семнадцать лет, я с нетерпением ждал этого момента. Представил себе, как мы с Корали запираемся вместе в темной комнате и наблюдаем за каждой экспозицией, затаив дыхание, ожидая, пока снимок нашего прошлого расцветет в реальность. Это должен был быть прекрасный момент. Он должен был стать особенным.

Я смотрю на камеры с датами и подумываю о том, чтобы вынести их на задний двор, выбросить в мусорный бак и поджечь. На мгновение мне кажется, что это было бы как освобождение, как отпускание. Но потом представляю себе чувство потери после того, как пластик, картон и пленка были бы съедены пламенем, и чувствую пустоту внутри.

Встаю и спешу вниз, направляясь прямо на кухню. Я не покупал еды, в холодильнике ничего нет, но, к счастью, включил его, когда вернулся. В морозильнике достаточно кубиков льда для моей цели. Сгребаю их в старую миску и возвращаюсь наверх. Закрываю дверь в спальню, снимаю с крючка старый поношенный халат и швыряю его на пол, пиная ногой в щель, чтобы заслонить свет. Затем опускаю затемненные шторы, которые мама убедила меня установить, и включаю красный свет, висящий над моей кроватью. Затем комната освещается тусклым багровым светом, обеспечивающим достаточный контраст и тень, чтобы я мог видеть, что делаю. Все мое старое проявочное оборудование все еще в корзине вместе с камерами. Проявитель, моя старая стоп-ванна, фиксаж и фильтровальная бумага — все точно там, где я оставил. У моей кровати есть неоткрытая бутылка дистиллированной воды. Есть хороший шанс, что фиксатор и проявитель в моем наборе химически изменились за те годы, что они находились под кроватью, собирая пыль, но я готов рискнуть испортить несколько кадров, чтобы узнать наверняка.

Быстро устанавливаю на своем старом столе все необходимое оборудование: мерные стаканчики, катушки, открывалку для кассет, бачок для проявки, термометр и таймер. Я так хорошо разбираюсь в практике темных комнат, что мне больше не нужно использовать термометр и таймер. Все действия доведены до автоматизма. Настраиваю все так, как привык, когда был моложе, следуя точному процессу, которому следовал тогда. Это был почти религиозный ритуал для меня, то, чем я так чертовски гордился.

Проявитель слишком теплый. Я наливаю его в чашку и ставлю ее в свою импровизированную ледяную ванну, а затем жду. Выбрать камеру для этого эксперимента непросто. Есть большая вероятность, что это не сработает, и я в конечном итоге уничтожу кассету, поэтому должен смириться с потерей всего, что открываю. Так трудно вспомнить, что происходило, и когда за то время, что мы провели, накидываясь друг на друга и фотографируя. «Март»? Что, черт возьми, происходило в марте? Весна вступала в полную силу в начале того года. Было ненормально жарко. Я помню Корали, покрытую цветами, нас двоих, лежащих на спине на берегу реки, небо над головой такое синее. Помню, как Корали впервые пробралась в мой дом после того, как я пытался уговорить ее на это в течение нескольких недель. Зная то, что знаю сейчас, она была такой храброй, чтобы вообще сделать это. Я бы никогда не стал уговаривать ее сделать это, если бы знал, каким сумасшедшим был ее отец. Что бы это значило для нее, если бы ее поймали.