Любовь длинною в жизнь (ЛП)

Откладываю «март» обратно в корзину. Следующий «июнь». Я учил ее водить машину в свободное время. Отец не разрешал ей брать машину, даже не платил за уроки. Он сказал, что она недостаточно компетентна, чтобы водить машину, и что только навредит себе. Хотя готов поспорить, что он не хотел давать ей необходимые навыки, чтобы сбежать от него.

«Октябрь». Октябрь был за месяц до того, как Корали сообщила мне, что беременна. Это был единственный раз, когда мы когда-либо спорили. Она все время казалась взвинченной и нервной. Мы постоянно спорили в течение трех дней, а потом не разговаривали целую неделю. Это был полный отстой. Если все-таки есть шанс потерять кадры, то невозможно найти лучшего месяца. Там, вероятно, полно снимков кукол вуду Каллана Кросса с булавками, торчащими из глазных яблок.

Вскрываю кассету и готовлю пленку. Проявитель готов, поэтому я смешиваю раствор и приступаю к работе. Расхаживаю взад-вперед, ожидая появления первого из образов. Я могу замочить только пять кадров за раз, поэтому мне приходится делать это поэтапно. В конце концов снимки начинают появляться на бумаге.

На первом снимке мы с Корали вместе, два идиота, ухмыляющиеся в объектив камеры. Выглядим такими молодыми. Такими счастливыми. Так нелепо влюбленными. Удивительно, как мало она изменилась с тех пор. Наверное, я выгляжу намного старше. Суровее, как будто между мной и внешним миром теперь есть барьер.

На второй — фотография Фрайдей и ее сумасшедшей собачонки. Корали скомпоновала изображение так, чтобы оно выглядело как семейный портрет викторианской эпохи. Фрайдей, поглаживая Элджи, сурово смотрит в объектив.

На третьем снимке — я в профиль. Фон яркий и раздутый, настолько, что я почти полностью в тени. Но все еще могу различить глубокую хмурость на моем лице. Выражение глубокой сосредоточенности в моих глазах. Понятия не имею, что делал в тот момент и почему выгляжу таким сосредоточенным. Через некоторое время Корали научилась правильно делать снимки. Она находила подходящий момент, когда я был по-настоящему отвлечен или занят каким-то делом, и именно тогда добиралась до меня, как чертов снайпер.

Перехожу к снимку номер четыре, и глубоко внутри меня поднимается разочарование. Кажется, я все-таки потеряю несколько фотографий. Бумага остается белой. Даю ей лишнюю минуту, чтобы убедиться, что на ней ничего не появится, но она остается пустой. Или, по крайней мере, я думаю, что это так, пока не вынимаю ее из проявителя, позволяя жидкости стечь, и замечаю маленькое темное пятно в левом нижнем углу. Я прищуриваюсь, пытаясь понять, был ли это случайный снимок, сделанный Корали или что-то еще. Маленькое темное пятно слишком мало, чтобы быть уверенным в любом случае, поэтому я вставляю его в фиксатор и оставляю, пока перехожу к следующему изображению. На нем тоже самое. Но на этот раз темное пятно побольше, черные каракули на белом фоне. Это определенно что-то. Может быть, надпись? Что-то, что она написала для меня?

Я двигаюсь быстро, перемещая бумагу и устанавливая пять новых изображений в проявителе. Каждый из них выходит таким же образом, со случайными темными формами и линиями на них. Я поворачиваю их в фиксаторе и сдвигаю другие изображения, чтобы повесить сушиться над головой. Не занимает много времени, чтобы закончить весь рулон пленки. Там есть еще фотографии меня, много счастливо улыбающейся Корали, но есть девять белых снимков с черными отметинами на них.

Как только бумага немного высыхает, я снимаю фотографии и раскладываю их на полу, три в ширину и три в высоту. Смотрю на них, ожидая, когда они обретут смысл. Требуется некоторая перестановка, но в конце концов я понимаю, где соединяются линии и пятна.

И в конце концов, я понимаю, что это не надпись. Это картина. Картина с изображением птицы. Она огромная, на холсте — должно быть, нарисована на материале, который я купил для нее, так как ее отец отказался покупать принадлежности для рисования. И она прекрасна. Теперь, присмотревшись внимательнее, я вижу, что это не одна птица, как мне показалось вначале, а целых три, одна внутри другой, самая маленькая — всего лишь крошечный силуэт, сделанный тремя взмахами кисти. Это такая простая картина, определенно не самая сложная вещь, которую когда-либо рисовала Корали, но она прекрасна, потому что я знаю, что она изображает. Это я и она. И наш ребенок.

Вот как она собиралась мне сказать. Однажды, когда мы ссорились, она пришла ко мне домой и попросила проявить ее фотоаппарат. Я был упрямым мудаком и отказался. Так вот что она хотела мне показать. Присаживаюсь на корточки, глядя на фотографии, и мое сердце начинает колотиться. Я не привык чувствовать себя таким раздираемым, словно меня тянут и дергают в разных направлениях одновременно.

Злюсь на нее. Корали все испортила. Но ведь я тоже все испортил. Мы оба виноваты. Если бы этого не случилось, возможно, мы бы сделали что-то позже, причинили друг другу боль, сделали что-то глупое, что заставило бы нас мчаться друг от друга по разным траекториям полета. Я был так уверен в нас тогда, что никогда не думал, что это могло бы случиться, но кто знает.

Я так хотел, чтобы наши пути снова пересеклись, чтобы мы нашли друг друга и залечили раны последних двенадцати лет, но признание Корали все изменило. Вопрос в том, изменило ли это все настолько, чтобы заставить меня отказаться от женщины, которую люблю? Я не могу оторвать глаз от картины, которую Корали старательно снимала для меня, чтобы сказать, что она носит моего ребенка. Она была так напугана в тот момент, словно окаменела. Я слишком хорошо все помню. Но эта картина не несет в себе плохих новостей. Это просто и хрупко, но мне кажется, что это послание надежды. Конечно, сначала она нервничала из-за того, как я отреагирую, но она была полна надежд. То, как крошечная птичка в центре снимка убаюкана двумя другими — это любовь и защита.

На этой фотографии мы — семья. Мы трое были бы совершенно несовершенной семьей, такой полной счастья и радости. Было бы нелегко. Было бы трудно, но оно бы того стоило.

Осторожно собираю фотографии и складываю их одну на другую, вздыхая себе под нос. Я так зациклился на том, что Корали не смогла рассказать мне правду о том, как она потеряла ребенка, что не могу сосредоточиться на настоящем человеке, на которого должен злиться.

Малькольм.

Этот ублюдок так много отнял у своей дочери. Он отнял у нее детство, лишил наивности, а потом забрал нашего ребенка.

Ярость захлестывает меня, отравляя изнутри. Что за человек поднимет кулаки на ребенка? Особенно его собственного ребенка? Корали была высокой для своего возраста, но стройной и едва ли сильной. Во всяком случае, по сравнению с ним. Она была уязвима, а он злоупотреблял своей силой, использовал ее, чтобы контролировать и подчинить своей воле. Мерзкий старик без единой сострадательной косточки в теле.

Мне потребовалось много времени, чтобы достичь точки кипения, но теперь я в огне, задыхаюсь от ярости и едва могу дышать. И не могу успокоиться.

Если бы Малкольм Тейлор был еще жив, я бы сам его прикончил.

Беру стоп-лоток, наполненный проявочным раствором, и швыряю через всю комнату, крича, выплескивая свою ярость. Маленькая лампа на моем прикроватном столике опрокидывается и падает на пол, где керамическая подставка разбивается вдребезги. Проявитель бежит по стене моей спальни, пропитывая билеты в кино и вырванные корешки из галерейных выставок.

— Бл*дь!

Не могу с этим справиться. Я, бл*дь, просто не могу. Корали на другой стороне улицы, ей так же больно, как и мне. Она потеряла столько же, сколько и я. Даже больше. Она должна была испытать это на себе, должна была чувствовать, как кулаки отца снова и снова ударяются о ее тело. Она должна была пережить потерю, чувствуя, как это происходит внутри нее, чувствуя, как жизнь угасает и тускнеет, превращаясь в ничто. Я даже не могу понять, как это было ужасно для нее. А потом чувствовать ответственность? Винить себя за все эти годы?