Занятие для идиотов

Кислые щи были еще одной его слабостью. Он дул на ложку, обжигал губы изумительной квашеной кислотой, внутренне улыбался и думал о том, что наверняка запомнит прекрасный день жизни, в котором случилось два события сразу: встреча с режиссером и эти кислые щи.

Наташа знала про его склонность к щам, но варила их не часто. Она прибегала к помощи любимого блюда тогда, когда мужа следовало размягчить и порадовать прежде, чем завести с ним интересующий ее разговор. Сегодня был как раз такой случай. Конечно, было бы лучше, чтобы он сам рассказал ей о встрече и, главное, о той, с кем он встречался, но поскольку Натапов молчал, пришлось проявить инициативу.

– Как Майская? – с безразличием, выдававшим заинтересованность, спросила она. – Я права: прыткая?

– Прыткая, – ответил он. – Нормальная.

С деталями, всё более возбуждаясь, он поведал о проекте и о возникшей у режиссера идее сделать из главного героя кино Христа – не реального, конечно, Иисуса Христа, Христа по воззрениям и возможностям – признался, что идею такую не принял, пустился в спор, много выпил и окончательно решил: Христосом его герой не будет.

Наташа кивала, слушала во все уши, ловила каждое слово, но чуткий Натапов чувствовал, что судьба кино трогает Наташу много меньше второго, решающего для нее вопроса, который следует немедленно упредить.

– Внешне Майская, конечно, не ахти, тетка лет на десять старше меня, – сказал он, – но талантливая, ее кино о школе наделало шуму, мы ведь, кажется, вместе его смотрели, кажется, у мамы?

Врать плохо и стыдно. Врать полезно и необходимо, если искусная ложь облагораживает, умягчает, успокаивает женские нервы и настраивает инструмент отношений на любовь. Наташа повеселела, обед и день закончились весело, семейное счастье не улетучилось в окна и двери.

– Хочу шампанского, – сказала Наташа. – Хочу тоже выпить за твой успех.

– Имеешь право, конечно, просто обязана, – согласился Натапов. Шагнув в кухню, он извлек их холодильника ледяную бутылку шампанского, которую всегда припасал на случай нечаянного торжества, подумал о том, что шампанское весьма изысканно сочетается с кислыми щами, а также о том, что сегодняшняя встреча с Майской плюс нынешняя сцена с Наташей тоже есть чистое кино. Страсть, ревность, измена, добавить немного фантазии, и вот она, мелодрама, начинается, сказал он себе, надо бы все это записать, пригодится. Сказал, вспомнил записные книжки Чехова, почувствовал себя профессионалом и немного возгордился.

Хорошее настроение не покидало весь остаток дня.

Наташу после шампани закономерно потянуло на сон, и она, завернувшись в плед, залегла – мысль об обладании сверкнула было в голове у Натапова, но почему-то не увлекла; его потащило в сторону виски и размышлений на фоне бегающих в телевизоре за мячом двадцати двух мужчин.

Забавно, что постоянно вспоминалась Майская. То и дело, перебивая футбол, возникали в воображении пушистая головка, блюдца-глаза и напористый голос. Надо же, удивлялся он, прицепилась, сучара. Воспоминание было милым, даже приятным, немного тяготило лишь то, что он с режиссером не допил, не договорил и не доспорил. Натапов включил воображение. «Слушай, Майская, – скажет он ей, если встретит, – я не могу согласиться с тобой в том, что вся наша духовность проистекает только от Христа. А великая русская литература, а живопись, а театр, а музыка, а кино? Разве общение с ними не есть неиссякаемый источник духовности и духовной жизни? Есть, конечно, тут и спора быть не может. А занятие высокой наукой разве не одухотворяет? Ты мне возразишь, что и литература, и все искусство вообще порождены христианством – я с тобой соглашусь, но только отчасти, потому что, во-первых, не все искусство и не вся литература порождены христианством, есть еще великие литературы Юго-Восточной Азии, Китая, Индии и Ирана, основанные на других, не менее важных мировых религиях. А во-вторых, скажу я тебе, режиссер Майская, религия и в частности христианство были необходимы и единственны для человека на стадии его младенчества, когда он очень многого не знал и запас его культуры был толщиною с ноготок на твоем изящном мизинце. На нынешнем уровне цивилизации религия по-прежнему стремится монопольно пасти человека, но у него, по счастью, есть много других альтернативных источников для вдохновения и духовного поиска. Христианство, как и любая другая религия вообще, не имеет права поголовно подчинять всех подряд; каждый человек свободен, он мыслит, верует или не верует по-своему и в свое, с таким человеком религии управляться трудно, он сам успешно управляется с любой религией, и она перед ним пасует. Вот так, режиссер Майская, как говорится, примите и распишитесь: вот вам сценарий и снимайте наше кино безо всякого Христа. Или не снимайте… Не спорьте со мной, умным сценаристом. Режиссер против сценариста все равно что плотник супротив столяра, в титрах на экране сценарист всегда идет первым…»

Он добил «Ред Лейбл» и, не раздеваясь, повалился на кровать, Наташе под бок. «Послезавтра награждение, – последнее приятное сознательное, что мелькнуло у Натапова в мозгу, – с премией в руках у меня и другие режиссеры найдутся. Счастье – это не состояние души, счастье – это осуществленное желание. Я крохотный, я ничтожный, я насекомое, затерявшееся во Вселенной, но я хочу увидеть и услышать на экране то, что я написал. Мое желание – мое кино. Шедевр или ничего – вот моя установка».

Наташина близость, ее надежное женское тепло, согревавшее его даже сквозь плед, напоминало ему почти забытое детское ощущение: когда-то так его согревала мама. Это было замечательно и прекрасно, как замечательна и прекрасна для взрослого человека любая возможность вернуться в детство. Он был благодарен Наташе, он догадывался, что она не спит, он не знал, о чем она думает. «Майская, Майская, Майская, – мерещилось сквозь дрему Наташе. – Что она за птица? Надо будет за ней проследить. За ним – тоже…»

11

До пятнадцатого июля жизнь не переменилась.

Он успел скайпануться с Левинсоном и все ему рассказать; Саня ахнул, поздравил, сказал, что, если честно, подобной прыти от друга не ожидал, и Натапов не сомневался, что его реакция искренна. Саня снова предложил свои голливудские услуги, и Натапов снова ему отказал и со вздохом добавил, что теперь тем более не имеет права расхищать национальные культурные ценности. Оба хохотнули, и Левинсон посоветовал Кириллу замариновать свои ценности, вместе со своими яйцами, в банке с уксусом или схоронить в подвале и навесить на дверь амбарный замок на полкило. «Запомни, Киг, – сказал он напоследок, – все гавно в Госсии у тебя ничего не станцуется». «Пошел ты, – вежливо ответил Натапов. – Скажи, как выгоднее спекулировать футболистами: оптом или в розницу?»

Четырнадцатого вместе с Наташей Натапов навестил маму.

Сидели в тишине, за старинным овальным столом при свечах, серебре и фарфоре, пили, как у мамы было заведено, чай с ореховым тортом, и Натапов, нахваливая торт, продолжал сомневаться, напоминать ли маме о завтрашнем событии или не стоит? Боялся, что прямой и резкой маме что-нибудь в церемонии покажется не так и она встанет и выступит громоподобно в защиту Кирилла, на которого никто не собирался нападать, все испортит и Натапова выставит на смех. Так уже было, он помнил свой выпускной вечер в Автодорожном, когда Василиса Олеговна прорвалась на сцену, в президиум, к негромкому, с маленькими ладошками, ухоженными усиками и аккуратной круглой плешкой декану Владимиру Иванычу Каспэ и устроила ему скандал за то, что тот в своей речи не упомянул сына среди выдающихся выпускников; не упомянул, кстати, справедливо, поскольку Натапов учился хорошо, но на красный диплом не тянул. С тех пор миновало время, умер Волик, прошли многие разговоры, оправдания и увещевания, мама клятвенно обещала, что такое больше не повторится, но Натапов не мог доверять ей сполна, он знал, что, в сравнении с инстинктом слова ничего не стоят. И все же он не смог оставить маму в неведении, напомнил ей о пятнадцатом, но сразу предупредил, что вручение будет камерным, кабинетным, что маме идти не стоит и даже нельзя, и что Наташа тоже не пойдет.