В прекрасном мире

Саймон снова отхлебывает кофе из чашки. Ледяные пальцы так и норовят оплести неостывающую керамику, один из самых удачных подарков Джоша за все года.

— Понимаешь, живой человек может повести себя по-разному в одной и той же ситуации. А алгоритм — никогда.

Солнце давно убежало за горизонт. На панорамных окнах уже играет голограмма: на этой неделе отдел дизайна тестирует скрин джунглей — благо Саймон в первый день после установки покопался в настройках и к чертям вырубил звук. К мерцанию еще можно привыкнуть, но вот журчание родников и пение экзотических птиц действительно выводят из себя.

— А что, если в один из прогонов тестовый объект отойдет от заданной схемы? Значит ли это, что это нечто большее, чем алгоритм?

В голосе так много надежды. Ему бы где-нибудь столько раздобыть.

Карлу Манфреду, приемному отцу Маркуса, после второго инсульта стало гораздо хуже: теперь только коляска, сиделка на целый день и периодические приступы, из-за которых даже непробиваемый Маркус ходит как в воду опущенный.

Да, соврать было бы правильным решением, меньше сволочизма и всего такого. А совести, которая будет жрать до самого рассвета и дольше, можно и пасть заткнуть.

Но чем раньше Маркус смирится — тем меньше боли будет потом. В конце концов, всем им слишком далеко до чудотворцев, которым под силу подарить/создать новую жизнь.

— Или ошибка в исходных данных.

— При идентичных тестах с одинаковыми входящими разное действие на выходе — ошибка?

Холодные глаза полны тревоги. Он знает, что должен остановиться, но не может себя заставить молчать.

— Или мутация схемы ИИ. Понимаешь, все мы ведем себя по-разному с разными людьми. Тестовый объект просто дополнит память через приобретенный опыт. Да и в любом случае сознание всегда субъективно. Многие ученые пытались узнать его природу, но так и не нашли ответа. А ты тут лезешь с трансгуманизмом, когда не до конца ясно, почему…

— Да боже ж мой! — не выдерживает Маркус и стремительно идет от окна к центру кабинета. Эффектнее было бы, если бы Маркус пришел в плаще, чтобы полы эпично вздымались при резких движениях. — Я не втягиваю тебя в диспут о природе сознания. Мне нужно только… — голос стихает слишком резко. Маркус тяжело опускается на диван, зарывается пальцами в волосы, плечи опущены. — Мне нужно знать, есть ли хоть призрачная возможность провалидировать оцифрованное сознание, раз оно всегда субъективно.

Саймон запускает скрипт сохранения, закрывает конфигурационный файл и ставит таймер на начало моделирования через два часа. Во рту горечь ползет по языку и тянется к глотке.

А холод почему-то течет по затылку, из-за чего показания температурных датчиков, которые так настойчиво мельтешили последние пару минут, застывают на стандартной отметке. И что странно, — картинка перед внутренним взором не меняется, разве что чуть заметнее дрожит по углам, когда слишком знакомое лицо снова появляется в поле зрения.

— Камски убьет нас, Маркус.

— Ты этого не знаешь.

— Сколько мы ему должны?

— Насколько все плохо? — и ему незачем уточнять, о чем он. Маркус понимает с полуслова, съеживается еще сильнее, будто это хоть чем-нибудь поможет.

Зеленые отсветы от окна ползут по полу длинными тенями. Иногда Саймон сомневался, что узнал бы что-то о проблеме Маркуса, если бы Карл ему не позвонил. Да и в принципе без Карла вряд ли бы Манфред-младший с Норт сошелся: тот в важных вопросах постоянно зависает перед решительным шагом. Из Маркуса обычно клещами приходится вытягивать информацию, если, конечно, что-то серьезное в голову снова не стрельнет.

— А что, если сознание — действительно всего лишь процесс в биологической оболочке?

— Ты хочешь решить загадку, на которую лучшие умы тратят жизни, за время неспешного вечернего разговора?

Трель звонка рвет безжалостную тишину на части. Из смарта слышится мелодичный голос Норт, и Саймон заставляет себя подняться с подлокотника дивана и не мешать голубкам ворковать.

Свет охранного дрона прорезает искусственное полотно джунглей. Щелчок — и панель разъезжается в стороны, открывает вид на горящий электрическими огнями город. Крохотные машинки снуют по дорогам, все так спешат жить. На улице цветет поздняя осень — снова поправляет он себя и прогоняет мысль, что именно жаркое лето топило асфальт снаружи еще пару часов назад, — но в черте города, по крайней мере, в центре, пестрых красок не увидишь: парки ушли под парковки и магазины, отдыхать можно и на лоне голографической природы, людям не привыкать. Но что бесит больше, чем громкие звуки и шелест ненастоящей листвы, — в кабинете градусов семьдесят, а ему холодно, будто в теле не кровь, а вода.

— В прекрасном мире никто не должен умирать, — роняет Маркус, когда они идут к машине.

— И где же ты видел такой прекрасный мир?

Маркус хмурится, пристегивается ремнем безопасности, выбирает маршрут и включает автопилот.

— Наш мир будет таким, каким мы его сделаем, — и впервые за вечер в разных глазах друга нет наигранной храбрости. — Саймон…

— Да знаю я, что ты не пришел бы просто так, — смеется он и потирает ноющее плечо, когда разметка меняет цвет на зеленый и машина двигается с места. — Чем я могу помочь в создании твоего нового прекрасного мира?

— Думаешь, в этот раз получилось?

И родной голос, когда темнота отвоевывает его у мерцающих огоньков и силуэтов, говорит то, от чего аналог сердца заходится в бешеном ритме:

— Мне уже все равно. Я верну его домой.

***

До момента очередного включения проходит немало времени. Таймстемп вверху экрана отчетливо виден, впрочем, как и всегда был. Сколько же усилий воли шло на то, чтобы это не замечать?

«Тело не движется», — отмечает Саймон, когда очередная попытка поднять руку не увенчивается успехом. И да, это отнюдь не страх съедает силы. Это внутренний сбой, из-за которого сообщения одно за другим рябят перед глазами.

Алая стена меркнет и, когда он тянет к ней руку, обращается в прах.

Янтарная жидкость в стакане радует только цветом, вкус уже давно не ощущается. Да и тело не радует, в котором вместо легкости и тепла почему-то теперь точно тысяча холодных камней засела. Джим смотрит на него осуждающе не то чтобы слишком часто, но Саймон успевает поймать на себе эти взгляды не менее пяти раз за последние три часа.

По телевизору крутят какую-то тупую рекламу, завсегдатаи разбрелись по привычным закуткам, оставили его наслаждаться одиночеством.

Саймон смеется, прижимает ладонь ко лбу и глазам.

Ага, вот она какая, жалкая попытка социализации. Все снова получилось наилучшим образом.

— Повтори, — говорит он и удивляется резкости голоса.

— Может, с тебя уже хватит? — надо же такому случиться! Честный бармен Джим ратует за здоровье посетителей, кто бы мог подумать.

— Лучше повтори.

Вытаскивать наружу свои страхи, перебирать сомнения и нереализованные мечты, видеть, проживать заново ошибки и не самые лучшие поступки, — так себе занятие, уж чего, а спокойствия это точно не привносит в его жизнь. Но и теперь сказать «нет» Маркусу будет уж совсем нечестно: деньги пошли на полуправое дело, программа «Эхо» жизнеспособна, ну или кажется таковой. Хотя, как сказала Норт, это скорее отзвук эха — пока весь набор данных не собран, сложно что-либо заявлять о консистентности.

Кто же мог знать, что сбор этих самых данных будет похож на препарацию лягушки, на должность которой его нанял Маркус?

Голова трещит, как и кости. И то ли это от последствий применения новых маркусовых игрушек, то ли от наконец подействовавшего алкоголя.

Смарт сигналит об еще одном пропущенном звонке, смс одна за другой падают о новой голосовой почте, в мессенджеры заглядывать вообще страшно. Когда Даниэлю что-то надо, тот и по GPS не погнушается его найти.

Но только вот не в этот раз. С него более чем хватит.

Саймон прислушивается: кроме отдаленного гула, не слышно голосов.

Видео снова моргает, точно версия с некачественной склейкой.