Нестор

– Не пропустим врага! Не бойтесь! Петросов тебе не впервой. Как твои ребята, все здесь?

– Здесь, товарищ Самойлов! Не пропустим!

Ожилаури и Ревишвили здесь уже не было, но никто этого не заметил.

Васадзе был спокоен. У Иосава и Зерваса вспотели руки. Им впервые приходилось стрелять, да к тому же в людей.

Лунный свет бледнел, рассвет неумолимо приближался и вместе с ним тени, высвечиваемые редкими вспышками выстрелов.

– Огонь! – выкрикнул Самойлов и ночь сразу наполнилась грохотом, пороховым дымом, кровью и смертным потом.

Ополченцы стреляли в темноту и темнота стреляла в ответ.

Иосава как будто отключился от этого хаоса, стеклянными глазами всматривался в мрак и наверное стрелял, потому что приклад регулярно толкал в плечо, а рука механически дергала затвор. Но он был не здесь. В голову лезли посторонние мысли. Хорошо, что переодел студенческий костюм. Отец им очень гордился и когда он приезжал на каникулы домой, заставлял ходить только в нем. Вспомнил однокурсника Гой-Затонского, который застрелился из-за неразделенной любви к Насте Поливановой. Она уже через месяц встречалась с другим, носила черное платье, оно красиво подчеркивало ее фигуру, а бедный Гой-Затонский лежал в гробу, тоже красиво – бледный, в студенческом сюртуке и с маленькой дыркой в виске, которую прикрыли волосами, потому что застрелился умно, из аккуратного дамского Браунинга. А попади ему в голову пуля, какими стреляют здесь, голову разнесло бы, как арбуз.

Сухие щелчки вернули Иосава в предрассветные сумерки. Кончились патроны и он никак не мог вспомнить, как заряжать винтовку, с магазинной части или со стороны затвора. Он посмотрел налево, где лежал Васадзе.

Тот плавно передергивал затвор, спокойно целился и не торопясь стрелял. Было видно, как на губах играла улыбка. Он был доволен. Наконец он участвовал не в городской перестрелке, а в настоящем бою, где можно показать, полученные за долгие годы тренировок, навыки. Он так увлекся, что потерял цель впереди. Там уже никого не было, зато стреляли откуда-то слева. Ополченцы то-ли отступили, хотя никаких приказов не было, то-ли погибли. Васадзе поискал взглядом друзей. В пяти шагах от него, уткнувшись лицом в землю замер Иосава, еще дальше встав на одно колено азартно стрелял Зервас. Васадзе посмотрел в направлении куда стрелял его товарищ, там никого небыло. Пригнувшись он подбежал к Константину и повалил его на землю.

– В кого ты стреляешь, там никого нет? – прокричал Нико.

– Потому что я их всех завалил! – запальчиво выкрикнул Зервас.

– Надо уходить отсюда. – Васадзе поднялся. – Нас обходят слева. Где Самойлов?

Все трое поднялись, подхватили свое оружие и стали отступать обратно под прикрытие городских домов. Они переступали через тела убитых бойцов. Кровь вагонными колесами стучала в висках, но чувства уже притупились – никакого сострадания, жалости.

Среди убитых ополченцев им попалось и тело командира. Самойлов лежал лицом вниз, пуля прошла на вылет. Васадзе нагнулся и вынул из мертвой руки револьвер.

– Хороший был человек. – без эмоции сказал он и протянул оружие Иосава.

– Возьми этот наган Самойлова, с ним удобнее, чем с винтовкой.

Иосава поморщился и отклонил револьвер.

– Мне не надо. И без него как нибудь обойдусь.

– Как хочешь. – Васадзе засунул наган за пояс.

Город замер, как будто вымер, ставни везде прикрыты, ворота и двери накрепко заперты. Горожане были напуганы неизведанным ранее кровопролитием. За всю свою двухсотлетнюю историю, бог миловал Сызрань. И Кубанский погром, и пугачевский бунт, все войны, которые порой сотрясали империю, обошли город стороной. Самое страшное, что могло произойти – это был пожар. Других памятных событий в городе не происходило. И вдруг, сразу, как кара небесная, стрельба, кровь, смерть от рук соотечественников. Ужас поселился в Сызрани.

Друзья скользили вдоль одноэтажных домов и заборов, как воры укрываясь в тени восходящего солнца. Стрельба все еще раздавалась со стороны вокзала, но уже реже. Утро застало побежденных бойцов, судя по всему, в центре незнакомого города. Дома здесь были побольше, двух, а кое где и трехэтажные, с претензией на стиль, с большими вывесками торговых домов и увеселительных заведений – А.Н. Пермякова и сыновья, торговля А.К. Гука, синематограф «Зеркало жизни», ресторация Касселя. Бегать по городу с винтовками стало не безопасно, победители, кто бы они ни были, в первую очередь будут отлавливать вооруженных людей. Оружие спрятали на небольшом погосте за какой-то церковью, возле могилы купца второй гильдии Стерлядкина, но револьверы оставили при себе.

Теперь надо было найти пристань, своих друзей и подходящий пароход.

– Зачем тебе два револьвера? Не тяжело носить? – поинтересовался Васадзе у Зерваса.

– А тебе зачем? У тебя ведь и так был.

– Это для Тедо или Фомы, не будут же они с винтовками бегать.

Зервас засмущался и с задержкой, но честно, признался.

– Буду стрелять с двух рук. Я читал, на Диком Западе так делали, всегда хотел попробовать.

– Ооо! Как Шатерхенд?

Зервас приятно удивился.

– Читал Карла Мая?

– И Мая, и Буссенара, и Майн Рида.

Друзья шли по широкой пыльной улице, которая так и называлась Большой, в лучах утреннего солнца и увлеченно разбирали любимых героев, как будто не было никакой войны и не они стреляли в людей всего час назад. Они прошли мимо старого пожарища и на белой стене соседнего дома вдруг увидели, неожиданные здесь, корявые, написанные углем, большие грузинские буквы.

4

Для Ляли Касариной веселая жизнь закончилась семь месяцев назад, когда в Сызрани к власти пришли большевики и вместо того чтоб закрыть городскую тюрьму или винный склад, взяли и позакрывали все публичные дома. Из-за них постояльцы Старослободской улицы, а вместе с ними и Ляля остались без работы и без крова. Правда ее все-таки пристроили горничной в гостиницу, но ведь это совсем не то. Не для этого она в семнадцать лет сбежала из постылого Безенчука, чтоб прибираться в комнатах и мыть сортиры за проезжей публикой. Было время когда ее саму мыли, да что мыли, были любители, которые ее вылизывали, прямо вот-так, языком. Эти же мужики такие выдумщики!

Сначала ее не хотели принимать в бордель, потому что несовершеннолетняя, пришлось записаться на год старше, потом узнав, что она уже не девица (кто-ж в семнадцать лет оставил бы ее в девицах), мама Зоя расстроилась, но все равно устроила аукцион и новая работница веселого дома заработала свои первые двадцать рублей. Ну, а потом пошло и поехало, отбоя не было, иной раз сама выбирала с кем идти. Хорошо жилось у мамы Зои, и сытно, и чисто, и удовольствия океан. И люди приходили порядочные – купцы, чиновники, которые в городской управе, коммерсанты заезжые, а гимназистам она отказывала, и мама Зоя не журила ее за это, денег платят мало и удовольствия от них никакого, все спешат, суетятся, скорострелки мелкие.

Но в принципе, грех жаловаться, она и сейчас устроилась получше своих подруг, которым пришлось вернуться в свои деревеньки. Пахом Ильич, управляющий гостиницей, выделил ей комнатушку над вторым этажом, оттуда весь угол Большой улицы виден, и она устроила там себе очень миленькое гнездышко, с кроватью, ширмой и тазиком для мытья. Правда приходилось Пахома Ильича за это ублажать, но только ручкой, и редко, старенький он уже. Зато позволяет чтоб к ней приходили старые знакомые и долю за это не требует. Ей уже девятнадцать, а зарабатывает она пожалуй больше, чем у мамы Зои.

Но, что произошло с этими еще вчера такими обходительными мужчинами, как будто белены объелись. Ходят злые, неухоженные, плохо пахнущие и невоспитанные. Постояльцев в гостинице все меньше, а если кого присылают из уездного комитета, так те и вовсе не платят за постой. Пахом Ильич жалуется, если и дальше так пойдет, придется искать новую работу. Их и осталось то всего пять человек – сам Пахом Ильич, две горничные, истопник, который и плотник и слесарь, да Степа, который днем в приемной сидит, а как стемнеет мчится домой под бок к женушке.