Страница 4 из 24
Альфред, Бейрис, и даже мой сын о нём не знают, ведь и рассказать нечего: быстрые встречи в обеденный перерыв, вроде тренировки в спортзале. Я с Тадеушем откровенностей не развожу: он этого не поймёт, и с ним проще делать, чем говорить. И вообще, секс раз или два в месяц – это не отношения. А значит, этого и нет.
Сегодня буду к трём, как он хочет. Пространство салона становится тягучим и плавным. Медленно поворачиваю голову, и витрины с картинками украшений, кожаный диван с креслами, плиточный пол, проплывая мимо, чуть выгибаются и округляются, теряя очертания. Телефонный звонок. Меня что-то спрашивают, что-то отвечаю. Кажется, меня накрывает стеклянный колпак, под которым я неуловима и неуязвима.
Кощачьей походкой крадусь в свою комнатку и по пути, у зеркала, смотрю себе в глаза. И это глаза другого человека, не мои. Насмешливые и равнодушные, как у солдата, знающего подлость офицеров. Закрывшись в комнатке, выключаю свет, чтобы не видели с улицы. Перебираю вещи в шкафчике: пара кофточек, красный платок на шею, сиреневые трусики, белые трусики, чёрный лифчик. Перебираю кропотливо и тщательно, ощупывая каждую складочку, и вдруг понимаю, что в моих действиях смысла нет и я лишь тяну время. И чем дольше тяну, тем сильнее мучение, ведь я оттягиваю неизбежность нашего слияния. Это будет. И будет скоро.
На вешалке платье, что бьёт по глазам беспорядочной палитрой зелёных, голубых и белых пятен. Туфельки соскальзывают со ступней, покорные колющему движению пальчиков. Затем медленно стягиваю джинсы и свитер, и аккуратно, как святыню, снимаю трусики. Свитер распластался на столе и торжественно провожает меня на пытку, и я благодарю судьбу за будущую боль. Новые трусики сегодня будут сиреневые, скоро мужчина их увидит и задрожит. Улегшись в моих ладонях, трусики скользят вверх по ножкам, поглаживая капризную кожу. Поправляю, выравниваю, и знаю, что скоро их сорвут чужие жестокие руки. И от этого сохнет во рту.
Переодеваю лифчик, пусть сегодня будет чёрный. Из глубин шкафа извлекаю стеклянный флакон с эмблемой зайчика: духи с феромонами всегда помогут. Дальше – очередь изумрудно-белого буйства, моего платья. Надевая, ныряю в подол, но задерживаюсь, чтобы не выныривать. Ведь если поверх внезапно накинуть петлю, резко затянуть и вздеть, я буду болтаться в воздухе с лицом, закрытым подолом, и нечем будет прикрыть трусики. И это так унизительно и прекрасно.
Пришла пора нагнуться, ведь нужно выбрать обувь. А несчастную женщину, согнувшуюся покорно и бессильно, изнасиловать может каждый. Тёплый шарик, что невнятно катался между ляжечек, поднимается всё выше и уже разливается во мне долгожданной влагой. Можно взять замшевые сиреневые ботфорты, а можно красные кожаные полусапожки. Но красное к зеленому не идёт, так что сапоги сегодня будут под цвет трусиков, сиреневые. Они тянутся высоко-высоко, до самых ляжек, и Тадеуш снова сойдёт с ума. Глуп тот, кто скажет, что секс придуман ради плотского удовольствия. Природа изобрела это чудо, чтобы человек жаждал и ждал. Мысли о слиянии надо лелеять и хранить, как бриллианты. Истязать себя фантазиями, двигаться к цели, ожидая мига, когда исполнится мечта.
Иду к зеркалу и, встретив там всё те же чужие глаза, медленно поправляю причёску. Вижу перед собой наглую сексуальную даму, способную съесть любое на свете сердце. Тадеуш думает, что держит меня на крючке, хвастливый петух. Но это я держу его на поводке своей силой, хоть ему этого и не понять. Ни одна его молодая сучка не умеет того, что умею и чувствую я. Он не может без меня обойтись, раз за разом возвращаясь, будто детский бумажный кораблик, неспособный уйти от водоворота. Пора. Иду, мне надо.
Щебет одинокой птички, стук чужих каблуков, обрывок песни из проезжающего авто опускаются глубоко, на самое дно меня, превращаясь в тихий и низкий бессмысленный гул. Я не чувствую ног, я плыву под своим стеклянным колпаком, хранящим меня от нашего измерения. Лицо расплывается в лёгкой насмешке, и если меня спросить, я не пойму вопроса и не отвечу. Но это не насмешка и не радость. Это, быть может, лёгкое веселье, но веселье пустоты и беспечности, словно прошлой жизни и не было. Это невесомость и безликость беззаботного существа, у которого нет и не было имени. Вот рядом прохожий, который может стукнуть меня в лицо, а я лишь улыбнусь.
Его "Джип", как всегда, ждёт в заветном дворике за углом, где стены увиты первобытным плющём. Запрыгиваю на заднее сиденье, чтобы пешеходы и водители потом не увидели, кто в машине. И белая мягкость кресла приятно облегает мою самую прекрасную часть. "Привет", – кидает через плечо Тадеуш, иронично улыбнувшись. Поймав его фривольное настроение, отвечаю в том же духе. На нём наглаженная белая рубашка в синюю полоску. Две верхних пуговицы расстёгнуты, а за ними игриво подмигивают чёрные волосинки груди. Скоро я увижу эту грудь целиком. Весёлый развязный наглец, который вечно ухмыляется и врёт. Едем по Нагидама и Тадеуш рассказывает, что соскучился. Ну почему машины ездят так медленно? Сердце стучит.
Заруливаем на стоянку за мостом, около гелереи, паркуемся в дальнем углу. Смотрим в окна соседних машин, внутри никого. Масляно взглянув через плечо, Тадеуш выходит и пересаживается ко мне. Мразь! Он готов меня схватить, но в его телефоне вдруг пиликает мессенджер. Выпрямившись в кресле, читает сообщение. "Ответь своим проституткам", – говорю, не в силах скрыть раздражения. "Какие проститутки? Друг пишет", – уверенно отвечает Тадеуш. И вдруг хватает меня хищным движением, резко задирая платье. Живущее во мне существо подается к нему. В его руке мелькает симпатичная красненькая пачка презревативов. Мои любимые, с клубничным запахом.
Это скачки на выживание! Мой зубастый могучий конь, моя крепкая и властная скотина вдруг сама оказалась в железных поводьях. Хочет воспротивиться, вжимает меня меж кресел, но не сбежать ему от власти той, которая его превосходит. Энергия жестокости хлещет из первозданных глубин естества, сокрушая всё слабое и оставляя место лишь тем, кто способен растоптать сантименты и условности. И сила мужского повержена перед несгибаемой слабостью женского, возжелавшего великой радости для двоих! И сердце бьётся в бешеном страхе того, что кто-то из водителей вернётся и заметит нас.
Сжимаю его бёдра ляжечками, чтобы передавить его тело, порвав пополам, будто это спасительный шанс перед угрозой варварской казни! И я спасаю себя, отчаянно метаясь на нём и вдавливаясь в его тело, чтобы беспощадно заглушить его гортанные стоны. И колени до кровавых ссадин скользят и скользят по коже сиденья, вздымая меня вверх и швыряя вниз, вверх и вниз, пока он, сдавшись на милость моей победившей страсти, жадно обнимает мою спину и всю меня, содрогаясь от спазмов первобытного удовольствия. А потом, окончательно утратив способность владеть собой, вдруг становится на дыбы и хватает свою безжалостную хозяйку за волосы, чтобы отплатить за её свирепость. И звучит глухим рогом, и дрожит, чтобы исполнить то, что повелела Природа. Он изливается, судорожно меня подбрасывая и гортанно трубя, и его глаза становятся беспомощными и детскими. Бессильно рухнул подо мной и вдруг улыбнулся, светло и счастливо. А я держу, не отпуская, чтобы длить и длить миг нашего единства.
Через 10 минут курит, равнодушно стряхивая пепел в окно. Я не люблю табачный запах, и он это знает, но ему плевать. Поправляю платье и приглаживаю волосы, глядя в водительское зеркальце. Трусики лежат в сумочке. Ему в мессенджер приходит очередное сообщение, я усмехаюсь. "Сегодня спешу, выйдешь тут", – говорит без тени извинения, глядя в телефон. Делаю вид, что мне всё равно, хотя сейчас его ненавижу. Бегло целуемся и он отчаливает, наехав колесом на лужу и оставив меня на потресканном асфальте стоянки. Кажется, соседние машины надо мной смеются, злобно улыбаясь бамперами. Через пару недель Тадеуш мне снова напишет. Или я ему.