Ex nihilo

— А давно его дома нет?

— А он разве не с тобой? — она, кажется, забеспокоилась. Её голос начал повышаться. — Что ты там ещё удумала? Вы поссорились? Ты его бросила, маленькая сучка?

— Нет, наоборот, я его, кажется, люблю, — Марина скорчила себе рожицу в зеркале напротив. — До свидания.

Положив трубку, она пошла на кухню. Как положено на поминках, лица у всех были удрученные и пьяные. Из всех гостей остался только дядя Витя — сосед сверху. Его жена и другие гости куда-то испарились.

— А тёть Тамара к нам не придёт?

— Нет, — мама обняла Марину одной рукой и прислонилась щекой к её боку, — я звала, но она не пошла, сказала, позже. Сядь, покушай.

Несмотря на то, что ей не терпелось сбежать в лес, Марина подчинилась. Она села на табуретку между мамой и дядей Витей.

— А папа где?

— Черт знает, где его носит. Сказал, что дело у него какое-то. С утра нет. Наверное, опять в каком-то кабаке, бизнесмен… Знает же, что нельзя. Почки… И в такой день!

«Кто бы говорил», — подумала Марина, но вслух спросила:

— А те милиционеры, они что-нибудь сказали? Известно, кто это сделал?

Мама вздохнула. За неё ответил дядя Витя:

— Они думают, что это тот же подонок, что убил девочку в конце осени. Та тоже была задушена.

— Ого, тот же маньяк? Он что, и уши отрезал?

— Марина! — мама поморщилась от вопиющего цинизма, с которым прозвучали Маринины слова, но Марина не обратила на её окрик никакого внимания. Откуда-то она знала, что лучше не притворяться. Она была достаточно не в себе от этой смерти, чтобы выдумывать что-то ещё.

— Тот. Ты бы тоже не ходила одна.

— Вот и я говорю, чтоб не шлялась по ночам, так нет же. Можно подумать она меня слушает. Но после этого… этого…. Нет, никаких гулянок! Если сама не боишься, отца с ремнем послушаешь, — гнула свое мама, чуть ли не стуча кулаком по столу.

— Алёну убили днем, — Марина потянулась к стакану с соком, — и никто ничего не видел? Куча же народу днем бродит?

Стакан чуть подергивался в её руке, и она предпочла скрыть это, как и свой любопытный взгляд, поднеся его ко рту и выпив всё содержимое до капли. Затем она подцепила вилкой кусок колбасы и положила его на хлеб.

— Да какие-то случайные прохожие, может, и были. Да где их сыщешь теперь. Весь дом будут опрашивать, может, кто видел чужого.

— Чужого? — переспросила Марина, отправляя бутерброд себе в рот.

— А кого? Своего, что ли? — он ненадолго задумался, потом помотал головой, — нет, это каким же двуличным подонком надо быть. Я себе никого не могу представить из нашего дома. Да и вообще этак собственной тени бояться начнешь. Насмотрелись голливудских фильмов, теперь каждый — детектив. Да, Маринка? — он хлопнул её по бедру — будто бы дружески, как по плечу, но не рассчитал — и засмеялся. Его ладонь чуть-чуть задержалась, погладила и убралась восвояси. — Небось и убийцу уже вычислила, а?

— А по мне так, это мог быть любой. Даже ты, дядь Вить, полно вокруг педофилов.

— Марина! Ты что? А ну извинись! — выпучила глаза мама, но дядя Витя сам её успокоил:

— Да ничего. Молодежь, трудный возраст. Да ещё и подружку — того.

— Ну, так нельзя же так! Извинись, говорю!

Не заметила она «дружеское» облапование дяди Вити или предпочла не заметить — Марину мало интересовало. Взяв ещё несколько кусков разнообразной снеди со стола, она встала.

— Я уйду ненадолго, мам. Я буду не одна, с Сёмой, и до темноты вернусь. Хорошо?

— С Сёмой, — с сомнением протянула мама, уже успокоившись, — тоже мне защитник. Ладно, но чтоб до темноты. И Бэнкса возьми, его так и не выгуляли.

Кивнув, Марина вышла из кухни, заметив краем глаза, как мама наклонилась к дяде Вите, чтобы поведать о чем-то особенно конфиденциальном. Наверняка, на неё жалуется.

Когда Марина уже обулась, мама вышла и подперла боком косяк. Стояла она совсем не твердо. Марине даже думать не хотелось, что будет, когда она оставит этих алкоголиков одних.

— Такая трагедия, — вздохнула мама, закатывая глаза. — Ты как, дочка?

— Нормально, мам. Со мной всё хорошо, правда.

Мама снова издала протяжный стон.

— Дай бог, возьмёшься за ум. Такая трагедия…

— Возьмусь. Обещаю. Не знаю как, но возьмусь. Мам, а можно я у Алины переночую? Не хочется возвращаться сюда, если честно. Как представлю наши ступеньки и Алёну на них, дурно становится. А если вечером возвращаться, так и вовсе… Хоть и с Сёмой, а всё равно.

— Серьезно у вас с этим Сёмой? — на мамином лице появилось привычное неприязненное выражение. — Я не хочу вмешиваться, но он… Марина, он же дурачок. Недалекий какой-то.

— Ты права, тебе не стоит вмешиваться, вы уже вмешались.

— Ну, сколько ты будешь меня за это винить, а, Марин? — она сделала шаг навстречу Марине, но та отступила и покачала головой. — Это было слишком неожиданно, сгоряча. Я же попросила прощения.

— Я простила. Всё окей, мамуль. Просто не хочу, чтобы вы судили — сгоряча или вообще как-либо. Я хочу, чтобы мне доверяли. Ну, так как? Я останусь у Алины?

— Оставайся. Хоть поговоришь с ней, а то мне ведь ни слова не скажешь.

— Я Бэнкса тогда не беру. Сама его выгуляй. Тебе проветриться тоже бы не мешало.

— Хорошо-хорошо, иди.

Марина уже была на пороге, когда мать её остановила:

— Только до темноты, хорошо?

— Конечно. До завтра, мам.

Мать меланхолично кивнула и поплелась на кухню.

***

В лесу Сёма почувствовал себя лучше, но всё же не совсем хорошо. Он ожидал, что обещанная Мариной свобода — от чужих взглядов, от молчаливых дверей и от трусливой мысли, что на этот раз он сделал всё неправильно и попался — очистит его, подействует, как таблетка, но желанное спокойствие, уверенность и сила не приходили.

Он стоял у Дерева, бесконечно долго обводил полустёршуюся надпись на стволе и бормотал:

— Здравствуй, БОБ, здравствуй, БОБ, здравствуй, БОБ, здравствуйбоб-здравствуйбоб-здравствуйбобздравствуй… — собственный голос казался Семе жалким — слабым, заикающимся. Разве ответит БОБ такому? — Я убил её для тебя, БОБ. Она же тебе понравилась, эта глупая сука? Ты же здесь, БОБ? Ты же не оставил меня? Мне нужна твоя сила, БОБ, не для Марины, плевать на неё, она нужна мне, слышишь? Что ты хочешь, чтобы я сделал? Тебе же понравилось, как трепыхалась эта свинья? Я чувствовал… Ответь, черт возьми! БОБ!!!

Но он знал, что на этот раз он все сделал неправильно. Он торопился. Он испугался и даже не вспомнил о сережках. Не было возбуждения и тепла в паху. Ничего он не чувствовал, черт возьми! Только страх, что его поймают. Да, он убил её, но убил восковую куклу, а не её дух. Он не смял её волю. Она не успела почувствовать ужас — ужас, от которого все они начинали вести себя, как свиньи, не в силах справиться с собственными животными позывами: визжали, потели и воняли — и такими они нравились БОБУ больше всего.

Но теперь свиньей был сам Сёма. И все из-за этой суки. Он щупал дерево, обнимал его, терся об него, но не мог найти то, что искал — силу и удовлетворение. Сема не мог и не хотел в это верить, потому что это означало конец всему.

— БОБ? БОБ, ты же выбрал меня? Я же особенный, БОБ. Ты просто испытываешь меня, да?

Сема канючил, неуверенно и жалко улыбался, царапал древесину, снова загоняя себе под ногти длинные занозы. Наконец, он это бросил и пошел к скале. Ждать Марину.

Марина пришла почти на закате. Увидев её, Сема воспрял духом. Он встал и размял затекшие ноги, пока она поднималась по узкой тропинке на скалу.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил он, едва она оказалась в пределах слышимости. В его взгляде снова было то старое заискивающее выражение, с каким голодные собаки смотрят на недоступную для них кость.

Марина ответила не сразу. Она вообще выглядела странно: глаза её лихорадочно блестели, но взгляд был застывшим, словно она смотрела не на него, а внутрь себя. Она задыхалась и вспотела, словно бежала всю дорогу.

— Конец тебе, Сём, — наконец, сказала Марина, переводя дыхание. — Тебя видели и уже ищут.