Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 6



Прошлой ночью он крепко спал и не слышал, как приезжал на иномарке молодой бородатый парень, и библиотекарша тихонько впустила его в дом. В спальне, раздевшись донага, он пил кофе, который ему сварила шахидка, и рассказывал ей:

– Представляешь, после твоего звонка я не мог сразу приехать, извини, дело было одно срочное. А когда я приехал в Клепики и спросил у брата, он сразу и указал на него: зовут Сашка, самый богатый. Дом трёхэтажный, вокруг четырёхметровый металлический забор, система слежки и всё такое. У ворот охрана, как положено. Ну, пришлось поработать, альпинистское снаряжение и всё такое. Заранее узнал, где его спальня, он всегда спит один, даже для баб у него была отдельная комната рядом. Представляешь, спал при открытом окне, на раме только сетка от комаров. А что мне сетка?

Я подкрался к кровати, а он спит как младенец, вот такой же голый, как я. Мне заранее сказали, что у него всегда под подушкой пистолет лежит, я не стал церемониться и быстро зарезал его. Кровь так и брызнула из глотки, я не успел отскочить. Так что дай мне свои шаровары и майку, смешно будет выглядеть, но ничего. А сейчас давай по-быстрому сделаемся, потом сразу поедем. Надо к одиннадцати успеть в Москву, гулянье на Ходынском поле начнётся с утра, и у ворот будет достаточно народу.

– Хорошо, милый.

Примерно через час после этого ночного разговора они тихонько сошли с крыльца, сели в машину и уехали.

Наутро Никишин проснулся и обнаружил, что библиотека не закрыта, входная дверь на крыльце широко распахнута. Он взбежал на второй этаж, прошёл через все три проходные комнаты, зашёл в спальню, там и услышал от меня про ночной разговор.

И, схватившись обеими руками за голову, Никишин принялся выть. Те, которые ночью разговаривали, не знали того свойства слов, что они оставались жить ещё долгое время спустя после того, как были произнесены. Что некоторые из них вообще оставались безысходно после своего рождения на свет. «Счастлив я, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Есенин, который учился в реальном училище в Спас-Клепиках, бывал у меня, и в доме звучали его стихи… И они тоже навечно впитались в мои стены.

Никишин услышал через меня ночной разговор шахидки и хозяина её жизни, парня с бородой, и мгновенно могуче настроился на беспрецедентное под звёздами дело. Он знал заранее, что произойдёт, но решил опередить смерть. Или, если прекрасная красавица-шахидка рвалась к ней из-за какой-то своей любви, о которой Никишин не знал и которую ни в коей мере не испытывала она к нему, – то хотя бы умереть вместе с нею, крепко держа её в объятиях.

Об этом последнем желании я успел узнать у него в тот миг, когда он, выстроив прямой как луч коридор своего пространства от меня и до ворот Ходынского парка, – устремился к своей цели со скоростью света, а я за ним вдвое быстрее. Почему я определил, что моя скорость оказалась вдвое быстрее скорости света? Я дом, низ кирпичный, второй этаж деревянный, двигаться по земле не умею, летать по воздуху также. Однако каким же это образом я смог оказаться вместе с Никишиным одновременно у ворот Ходынского парка, увидеть всё то, что с ним произошло там, и затем снова очутиться на старом месте в дремучем городке Тума? И это вовсе не сходя со своего фундамента из тёсаных глыб Приокского белого известняка? Ответа нет, есть только факт, мысленно увиденный мною.

Значит, если Никишин мог пролететь по коридору своего пространства с самой большой скоростью – каковой, по утверждению Альберта Эйнштейна, является скорость света – то я, моё сознание, пролетело туда и обратно за то же время и, стало быть, двигаясь вдвое быстрее света.

Дом с протуберанцами

Девочка Геля родилась в этой комнате и умерла там же, когда ей исполнилось 24 года. Умерла она от чахотки в тот день, когда два батальона латышских стрелков проследовали мимо меня по Касимовскому тракту. Шли с тяжким топотом пехоты на марше, растянувшись на две версты, Туму прошли без остановки, только во двор заехали всадники в невиданных мундирах, в высоких фуражках и напоили коней у колодца.

А за четыре года до этого та, что лежала в дальней комнате на белой перине и еле втягивала воздух продырявленными лёгкими, – Геля была быстроногой барышней с высокой тонкой талией, с пышными гнедыми волосами, убранными в замысловатую высокую причёску в виде короны. Во двор заехали два велосипедиста в коротких, до колен штанах и тоже попросили воды, двое красивых парней из благородных. Один был с длинными волосами, другой коротко стриженный. Геля – двадцатилетняя – резво выбежала им навстречу с белой эмалированной кружкой, набрала ведро воды из колодца и предложила им черпать прямо из бадейки. Кружку она передала из рук в руки длинноволосому, Александру, и заглянула ему в глаза. И увидела в этих глазах себя, какою она представилась юноше, и выглядела она совершенной красавицею, каких мало бывает на белом свете. Коротко стриженный его спутник стоял на велосипеде, одной ногой на педали, другою на земле. Он так и не слез с велосипеда и, напившись воды, сразу уехал со двора в открытые ворота, виляя из стороны в сторону, на своей двухколёсной машине. Этого коротко стриженного парня я больше никогда не видел у себя. И только однажды, когда у Александра спросила Варвара, старшая сестра Гели:

– А тот, ваш друг на велосипеде, куда он подевался? – последовал ответ:

– Он погиб на войне во время Брусиловского прорыва.



Значит, первая встреча Гели и Александра произошла накануне какой-то войны. Их было много с тех пор, как стены мои впитали в себя память живых в доме людей, и она стала моей собственной. Не очень давно провалилась крыша над восточной пристройкой, а потом рухнул потолок, я плохо запомнил, как и когда там появилась и при каких обстоятельствах цыганская девочка Маша, которую Варвара, старшая хозяйская дочь, решила обучать грамоте и воспитывать как родную. Варвара, жившая в доме как хозяйка, замужем не была.

Стало быть, встреча Гели с длинноволосым Александром произошла весной, незадолго до войны. Его товарищ, коротко стриженный юноша, строгий неулыбчивый, очень крепкого телосложения, видимо из господских сыновей, имевший такой дорогой аппарат, как двухколёсный велосипед, – уже за воротами с дороги сигналил в квакающий клаксон, нажимая на резиновую грушу, вызывая товарища. А тот никак не мог завершить разговор, начавшийся между ним и Гелей, которая крутила в руках белую эмалированную кружку.

– И вы собираетесь после гимназии учиться дальше? – спросил Александр, длинноволосый.

– А что прикажете делать? Не учиться? Сидеть дома? – быстро отвечала Геля.

– Ну, купеческие дочки, если судить по литературе, сидят дома и ждут, когда их выдадут замуж, – несколько заигрывающе молвил Александр.

– Вот и выходите сами замуж, а я поеду в Москву и в университет, – весёлая Геля, сказав это, звонко захохотала.

– Нам, по нашему мужскому званию, замуж выходить не положено. К тому же я сам в университете. Через год кончаю на юридическом, – весело ответил Александр.

Он выехал со двора через широко раскрытые ворота, стоя на педалях, согнув спину над рулём велосипеда и так же лихо повиливая на дороге из стороны в сторону, как и его коротко стриженный товарищ.

А через два месяца, когда началась большая война и по Муромскому тракту в сторону Спас-Клепиков день за днём пошли густыми разрозненными толпами, словно в крестном ходе, колонны мобилизованных на войну людей, на мой двор зашёл длинноволосый Александр. Но длинных волос у него уже не было, и на стриженую голову он натянул мятый мещанский картуз.

Барышня Геля тогда лежала на кушетке в своей светёлке и читала книжку, держа её одной рукой над лицом, и к ней вошла горничная Зинка с известием:

– Ой-я, к вам целовек пришедши, барышня.

– Кто пришёл? – встрепенулась Геля, поднялась с подушки, отложила книжку.

Она уже давно не читала, просто лежала, и у неё в голове строчки ушли далеко в сторону, а в сознании перед глазами – я видел – стояло лицо Александра. Был он – мне очень хорошо запомнился – голубоглаз, хорошо смотрел на неё и улыбался… Всё это я видел глазами Гели.