Страница 58 из 59
Раскалённая игла протыкает мне сердце. Подползаю ближе и – не запрещено ли?.. – осторожно кладу руку тебе на плечо.
– Нет уж. Ты – докторская диссертация, не меньше.
Диссертация Создателя.
Разглядываешь мои бледные пальцы на своём плече со смесью иронии и чего-то светло-грустного. Вздыхаешь.
– Скажи честно, Тихонова: ты кайфуешь, когда я с тобой так откровенен?
Заново оробев, убираю руку.
– Да. Ещё бы. Но… не по тем причинам, о которых ты думаешь. – (Хмуришься в недоумении). – То есть… Не потому, что это какой-то триумф для моего самолюбия, не потому, что я, как ты говоришь, добиваюсь чего-то. Нет. Я… просто хочу, чтобы ты мне доверял. Мне кажется, это правильно.
– Правильно… – вполголоса повторяешь ты. Смотришь на телефон; он жужжал ещё раза три, пока мы говорили, а теперь тоскливо примолк. – Так рассказать тебе, что было сегодня?
Опять не могу смотреть на тебя – и опять сухо в горле. Видимо, моё первое предположение было верным. Так обычно и происходит; а всё, что после – радужный самообман.
– Как пожелаешь, мой господин.
– Ну, раз спрашиваю – значит, желаю. – (Хмыкнув, встаёшь с дивана и делаешь несколько бесшумно-лисьих шагов по комнате; столь неторопливых – чтобы скрыть волнение?.. Ты любишь всё гладкое наощупь, и тебя определённо всё ещё чарует чистый пол). – В общем, перед строевым смотром видел бывшую. Ну, местную, которая тут врачом работает…
Марину – расшифровываю про себя; ту самую, с которой ты встречался всего пару месяцев назад. Из-за которой писал мне те жуткие холодные слова весной – отвергал меня, и метался, и вновь отвергал…
(«…Грустно мне что-то. Хочется женской заботы».
«Давай приеду и буду заботиться о тебе. Я этого очень хочу!»
Я запрыгиваю в автобус, набирая ответ тебе; в груди что-то судорожно замирает.
«Мм. А как именно будешь?»
«Буду любить тебя, и ласкать, и писать тебе нежные стихи, и готовить вкусняшки. Всё, что захочешь!»
«А минет?..»
Немного обидно, что ты сводишь весь океан, поющий во мне, к чему-то столь простому и очевидно-плотскому; на пару секунд задумываюсь, вжимаясь рёбрами в поручень. Я на коленях перед тобой, ты расстёгиваешь ремень своими безупречными пальцами… Воображение услужливо дорисовывает остальное, и я вспыхиваю.
«Конечно. Я скучаю по тебе и так давно умираю от желания. Хочу пробовать тебя всего – и так тоже… Я неопытна, но буду стараться».
Сообщение прочитано. Минута, две, три… Ты больше не ответишь?
«Ну… Хорошо. Так и быть. Я поразмышляю над твоим предложением».
Неземное, острое сияние пронизывает мир; старушка-кондуктор косится на меня с подозрением, потому что я улыбаюсь и плачу одновременно. Вылетаю на своей остановке; небо такое синее, что больно смотреть; в университетской роще душисто цветут яблони. Пробегая под их белыми локонами, я достаю телефон, и…
«Хотя… Знаешь, я передумал, Тихонова. У меня же тут есть девушка. Это было бы подло по отношению к ней».
Чуть не споткнувшись, застываю на тропинке к одному из корпусов. Что-то во мне знало, что так и будет; знало – так почему же меня точно пнули в живот?..
Краски меркнут; цветы яблонь чернеют и съёживаются. Сердце бьётся где-то в горле; дышу рывками, тщетно пытаясь успокоиться. Дрожа, набираю рыхлый, невнятный поток слов – стираю – набираю заново… Как же ты можешь так со мной?! Как можешь давать мне надежду – а потом отбирать, зная, до чего меня это доводит? За что, почему?
И почему ты опасаешься поступить «подло» с очередной бабочкой, которую обхаживаешь, – но не со мной?..
«Но… Ты же говорил, что у вас ничего серьёзного? Что ты разочаровался?»
«Ну, мы были в ссоре на тот момент, а сейчас помирились, – легко – с невесомой беспринципностью бога – пишешь ты. – Она мне очень нравится, Юль. А в тебе есть что-то, что отталкивает меня. Что-то в самой твоей личности – ты никак это не исправишь. Не рассчитывай на встречу»).
В каждый из таких дней я не знала, доживу ли до следующего рассвета. Иногда не могла есть и спать. Иногда – могла есть, но потом меня рвало. Иногда, вернувшись вечером в свою одинокую квартирку на пятнадцатом этаже, я звонила Вере или Егору и просила рассказать что-нибудь – что угодно, любую ерунду. Как прошёл их день? Что нового на работе? Какую книгу они сейчас читают?.. Вера быстро прощалась с пожеланиями вновь обрести адекватность, а Егор рассказывал – порой много часов; и я плакала, плакала, плакала в трубку, презирая себя, но не в силах остановиться. Не объясняла, в чём дело – только скулила и подвывала, как раненое животное.
В каждый из таких дней я – почему-то – выживала. Лес хранил меня.
А неделю спустя ты писал или звонил снова, и мы запоем говорили, и ты шептал мне что-то жарко-запретное, на несколько ночей отбирающее сон.
Марина.
По внутренностям будто прокатывается снежный ком. Останавливаю его, согреваю дыханием обледенелые руки: тихо-тихо. В конце концов, она здесь работает, и в этом маленьком горном мирке вы, к сожалению, не можете не пересекаться.
– Юль?.. Всё нормально?
Поднимаю глаза. Ты по-прежнему бродишь по комнате, скрестив руки на груди, – напряжённый, благоухающий гелем для душа. Улыбаюсь.
– Да. Задумалась. Так ты её видел – и?..
Коротко вздыхаешь – как перед прыжком в воду.
– Ну, и она прям при мне заигрывала с одним старлеем… С Поздняковым – я вряд ли тебе говорил о нём. Довольно мерзотный тип. – (На твоём лице появляется то мрачное выражение, которое я много раз видела в прошлом. Боль, и обида – и стыд за боль и обиду, и осознание их бессмысленности. Злая гордыня Отелло, слушающего Яго). – Хихикала с ним, глазки ему строила… И так пакостно стало на душе, что пиздец! Вот недавно только, незадолго до твоего приезда, она сидела тут, – (киваешь на диван), – и распиналась, как ей меня не хватает. А сегодня уже…
Замолкаешь, раздражённо прочертив пол большим пальцем ноги. Снежный ком во мне растёт.
– Так она… приходила сюда и после того, как вы расстались? – аккуратно спрашиваю я. Вдруг понимаю, что на твоём диване-странице уже не так уютно, как было пару минут назад. Я – лишняя буква.
– Приходила, – без заминки отвечаешь ты. – Мы пили пиво, разговаривали, и она жаловалась мне на жизнь… Короче, крайне паршиво мне стало из-за этого Позднякова. – (Шагнув к дивану, снова тянешься за пачкой сигарет). – Она абсолютно не нужна мне, но она до сих пор моя. Если захочу – приползёт обратно. Как, блядь, можно тратить время на всяких Поздняковых, если у тебя был Маврин?!
Опускаю голову. Что тут скажешь? Твоя. Приползёт. Нельзя тратить.
Снежный ком становится ещё больше и готов порвать меня изнутри.
– Может, она тебя не заметила?
– Да уж, конечно! – язвительно восклицаешь ты. Закуриваешь и садишься, по-гангстерски лихо забросив ноги на стул. – Зная её, я почти гарантирую, что ради меня это шоу и было. Так погано теперь…
Какое-то время мы оба молчим: ты куришь, а я тереблю поводок и смотрю в пространство. Давно знаю, что стандартные доводы разума – «Зачем злиться, если она тебе не нужна»; «Не может же она уйти в монастырь после расставания с тобой: у неё своя жизнь»; «Неправильно воспринимать человека как собственность»; «Почему же тебе тогда всё можно – если ей всё нельзя» и прочее, – на тебя не подействуют. С твоей точки зрения, Марина правда нарушила божественный миропорядок и не заслуживает пощады.
Как и я, по традиции распятая на кресте твоей откровенности.
Не думала, что это примитивное существо по-прежнему столько для тебя значит.
Прочищаю горло и смотрю на твои грустно поникшие плечи. Нужно что-то сказать.
– Я… понимаю, что тебя всегда… задевает такое. Но…
– И знаешь, что самое дикое? – резко повернувшись, вдруг взрываешься ты. К злости в твоих глазах примешивается глумление. – Что она осталась девственницей! После меня. Прикинь?!