Бог бабочек

– Сейчас он убьёт её?

– Ну, смотри. Уже мало осталось.

Боковым зрением замечаешь выражение моего лица – и, лукаво улыбаясь, ставишь на паузу.

– Он тебе нравится, да? Мизинец?

– Довольно-таки. А как ты понял?

Дёргаешь плечом. Загадочная хитринка в твоём взгляде окончательно вытесняет печаль, с которой ты пришёл. Может, на самом деле днём не случилось ничего серьёзного, а я, как всегда, драматизирую?

Или то, что произошло в ванной, всё же не так безразлично тебе, как ты стараешься показать?..

– Забыла о моей божественной интуиции, что ли? Ты как-то… необычно на него смотришь. Ну, и вообще – твой типаж. – (Твой телефон снова жужжит – упрямая чёрная пчела, – но на этот раз ты игнорируешь его. Мысленно запускаю радостный фейерверк). – Тебе же нравятся всякие маньяки.

Чуть не поперхнувшись чаем, отвожу глаза. Самокритично.

– Я бы не сказала, что Мизинец – маньяк. Он расчётливый интриган.

– Ну да, – ухмыляешься. – Харизматичный и жестокий расчётливый интриган. Идеально же! – (Почему-то я смущаюсь). – Так убьёт он эту старую стерву или нет?

– Почему же сразу старую? – (Оскорбляюсь за жалкую, безответно влюблённую Лизу Аррен – хотя отрицать то, что она стерва, было бы несправедливо). – Давай досмотрим. Этот момент хорошо сняли.

Неохотно нажимаешь пробел, и Мизинец всё-таки выталкивает испуганно-удивлённую Лизу в Лунную дверь, напоследок признавшись, что всю жизнь любил «только одну женщину» – её сестру. Эта сцена была бы очень трагичной, если бы в ней не ощущалось что-то грязновато-смешное и неуклюжее.

Ты томно вздыхаешь, поглаживая клавиатуру.

– Ну, не знаю, не знаю… Меня больше впечатляли те серии, где показывали его бордель. – (С издевательской мечтательностью созерцаешь потолок). – Девочки там были что надо!

Наверное, глупо краснеть от слова «бордель», будучи в ошейнике с поводком, – и через час после того, что произошло между нами в ванной. Тем не менее, я краснею.

– Мм… Ну…

– Я тебе рассказывал, что хотел бы побыть сутенёром?

Отчего-то мерзко сводит скулы. Смотрю на петлю поводка, чернеющую на диване с обманчивой безобидностью. Это душевный порыв или садистская провокация? Планируешь понаблюдать, будет ли неприятно твоему падшему ангелу – уже падшему, в новых условиях эксперимента?

– Да… Кажется, да.

– Нет, ну а что? Думаю, у меня бы неплохо получалось. – (Закурив, выдыхаешь серебристый ворох дыма). – А твой Мизинец меня ещё больше вдохновил в этом плане. У него так всё устроено… эстетично, что ли: привлечение клиентов, обстановочка… Что ты молчишь, Тихонова? Не согласна со мной?

На последнем вопросе ты не удерживаешь ровный тон: голос ехидно виляет, и я понимаю – провокация. Потираю шею. Ошейник не так уж сильно давит, но почему-то становится трудно дышать.

– Не знаю, что ответить, мой господин. Я в этом не разбираюсь.

– В шлюхах? В борделях?

Как зло. Мне до сих пор по-идиотски обидно, когда ты пачкаешь свои губы подобными разговорами. Я не должна обижаться; это твоё право. И человеку не запретишь валяться в грязи, а уж богу – тем более.

– Во всём этом.

– Да ладно тебе… Что в этом такого ужасного? – (Снова затягиваешься). – Это же бизнес. Такой же, как любой другой.

– Не такой же. Незаконный и аморальный.

– Аморальный? Тогда почему он существует столько веков?

Перевожу дыхание. Спокойно.

– Люди и убивают, и воруют, и насилуют друг друга много веков, мой господин. Из этого не следует, что всё это морально.

– То есть, по-твоему, держать бордель – равноценно убийству или изнасилованию? – с натянутым смешком уточняешь ты. С натянутым – и заинтригованным. Сам хочешь вывести меня из терпения и увидеть, что будет: интеллектуальный спор или ссора.

Ладно. Богам не положено перечить.

– Я считаю, что торговать своим телом – значит переступать все природные и духовные нормы, не говоря об общественных. Унижать и терять себя. Нельзя жить так и оставаться собой в полном смысле. А уж торговать чужими телами… – (Качаю головой. Сейчас я наверняка наговорю лишнего – и пускай; важно, чтобы ты слушал. Слова грохочут во мне, как поезд, сошедший с рельсов и готовый полететь в бездну, за Лизой Аррен). – Страшно и извращённо. Такое никогда, никем не простится. Украсть можно от голода, убить – в состоянии аффекта, или для самозащиты, или в бою на войне… А быть сутенёром – это же… превращать грех в образ жизни. Зарабатывать на грехе.

Тушишь сигарету, и тонкая дымная нить поднимается над баночкой из-под кофе.

– Посмотри на меня.

Смотрю. Ты уже серьёзен; твои волосы всё ещё чуть влажны, а в глазах бьётся непонятная взбудораженность. Берёшь петлю поводка и легонько тянешь её к себе – так, что я невольно наклоняюсь ближе.

– М-мой господин?..

Улыбаешься – одними губами; глаза по-прежнему волнуются и испытывают меня.

– А если бы я всё-таки сделал это? – тихо-тихо; почти шёпотом. Когда ты шепчешь, мне сложно сохранять объективность. – Если бы держал бордель в каком-нибудь большом городе… Ну, неважно, где: в Москве, Питере, Нью-Йорке, Гонконге… Если бы изъебнулся и занял своё место на криминальном рынке – по всем правилам… маркетинга, – усмехаешься, не выпуская поводок. – А тебя назначил бы администратором своего заведения. Что бы ты делала тогда?

Вопросы по схеме «если бы я – тогда что бы ты?» – пожалуй, твой любимый тип задачек. И иногда – орудий палача. Представлять это больно – даже в рамках игровой, заведомо бредовой фантазии; но я представляю – и сглатываю горькую слюну.

– Я… не хотела бы этого, мой господин, – выдавливаю – уже придушенно: ты натягиваешь поводок сильнее и немного вверх. – И ты, и я созданы для другой жизни. Я шла бы на это, но лишь чтобы остаться рядом с тобой, и… каждый мой день был бы пыткой.

Прекращаешь тянуть. Дожидаешься, пока я прокашляюсь, и медленно гладишь меня по щеке.

– Спасибо за честность. Я… не хочу, чтобы каждый твой день был пыткой.

Твой голос надломленно вздрагивает. Киваю, не глядя на тебя.

– Можно попить?

– Конечно.

Хватаю кружку и в пару глотков уничтожаю свой чай. Он уже остыл – но это уместно: всё внутри меня будто залили бензином и подожгли.

– Я, в принципе, знал, что ты так себя поведёшь. Но… Ты мне всё это показала под каким-то маленько непривычным углом, – произносишь ты, пропуская поводок между пальцев. – То, как ты сказала: торговать чужими телами… Это же, по сути, огромная власть? Пусть всего-навсего над кучкой шлюх – но… Закон о них не заботится, и они полностью в твоих руках. Ты решаешь, будет им хуже или лучше, дать им хлеб и крышу над головой – или выкинуть на улицу…

– Да уж. Можно чувствовать себя королём или богом – только на уровне гадкой пародии. – (Не скрывая брезгливости, киваю на экран ноутбука, где сцену Мизинца и Лизы уже сменила безликая тьма с титрами). – Может, поэтому сутенёров показывают такими самовлюблёнными в фильмах.

Зачем мы так долго терзаем эту тему – и, главное, почему я сама не сменю её?..

– Ну… – (Что-то странное – странно-опасное – вспыхивает в твоём взгляде. Убираешь с колен ноутбук). – Ты же понимаешь, что для меня это не ново? Власть над чужими телами и душами.

Эхо насмешки, конечно, слышится в твоём голосе; но это насмешка Мизинца над Лизой Аррен. Насмешка всерьёз.

– Да. Понимаю.

Одним мягким рывком пересаживаешься на край дивана – лицом ко мне. Своим непроницаемым, дремуче-зелёным взглядом скользишь по моему платью, поводку, ошейнику; криво улыбаешься.

– Мне вообще иногда кажется, что я сам себя отправил сюда, в это тело… И стёр себе память.

Вздрагиваю. В мыслях мы оба не раз доходили до этого – но страшно говорить вслух.

– Чтобы… чтобы не было скучно, мой господин?

С полминуты молча смотришь на меня.

– Да. Чтобы не было скучно. Ну, либо я – чья-то дипломная работа или курсач… там, наверху, – тихо и жутко смеёшься. – Кто-то написал меня и запустил, как пробную программу. Но что-то пошло не так, и защитился он максимум на троечку с минусом.