Бог бабочек

Смотрю в пол.

В моей боли много оттенков и запахов, но главный – затхлая вонь разочарования.

Как же жаль. Я думала, ты действительно понимаешь.

– Мой господин, это было…

Умолкаю, сквозь слёзы глядя на безмятежную возню котят. Было – как? Нелепо? Неважно? Почти смешно?

– Что-что? – колко спрашиваешь ты, поднося к уху ладонь, сложенную трубочкой. – Громче, пожалуйста!

– Было ошибкой. И я на самом деле сожалею о ней…

– Ошибкой?! – кричишь, отпрянув. – Ошибкой? Да если я ещё раз такое услышу, ты завтра поедешь домой, поняла?!

Несколько минут в комнате не слышно ничего, кроме моих всхлипов; даже котята прекращают играть. Я давно не была такой раздавленной. И знаю: из-под завалов после этого землетрясения мне точно не выбраться.

– Прекрати скулить.

Отважившись, поднимаю взгляд.

– Мой господин, пожалуйста, выслушай меня. Просто выслушай. Я ведь уже рассказывала, как и почему всё это произошло… Рассказывала, что мне было очень плохо и я была уверена, что никогда больше тебя не увижу. Даже мельком не увижу – не говоря о большем. Я…

Умирала.

Нет. Нельзя вслух.

– Это было ошибкой, мой господин. Я действительно так считаю. И раскаиваюсь, хоть и не могу ничего исправить. Это… не привело ни к чему хорошему. Ни для меня, ни… для них.

Разумеется, не привело. Бунт против своего бога никогда не приводит к хорошему. Можно спорить, и злиться, и быть в отчаянии, и много чего ещё. Но – не восставать. Не восставать, что бы твой бог ни творил с тобой.

Тогда я этого не понимала.

И – сейчас тоже не вполне уверена, что это правильно.

Берёшь меня за подбородок; с той же пьяной злобой смотришь в глаза.

– А я-то думал, что могу быть для кого-то целым миром… – протягиваешь с горечью, рвущей меня на части. – Правда, дурак, надеялся. Думал: если оставлю тебя – ничего не изменится. У кого угодно изменится, но уж точно не у Тихоновой… Идиот!

Укол шпагой; мушкетёр гибнет. Знаю, что у меня уродливо морщится лицо. Нет сил не плакать – слишком больно за нас обоих.

И ещё – невольно – я тоже злюсь. Как ты смеешь позволять себе такие абсурдно-еретические речи? Ересь против себя самого.

Целым миром? Конечно, ты не был им. Ты был…

– Всеми.

– Что?

– Всеми мирами, Дима! – забывшись, называю тебя по имени. К дьяволу: так даже лучше. Главное – не закричать. Вскидываю голову, отрывая подбородок от твоих пальцев. – В моих текстах много миров. Я вроде как-то упоминала… Мироздание, которое устроено, как пчелиные соты, – помнишь? Много-много миров с общими границами. Миллиарды миллиардов. Они рождаются и умирают – каждый день. И ты был всеми.

Нахмурившись, опускаешь голову. Мы оба долго молчим.

Рыжий кот-вожак проходит мимо и, бестактно потеснив меня, трётся о твои ноги: уже соскучился. Мрачно усмехаешься; он трётся снова и кокетливо мурчит. Ещё бы – ведь заветное место у тебя на коленях освободилось. Разведав обстановку, он заново запрыгивает туда и сворачивается в клубок. Ты нежно, почти любовно, гладишь его; замираю, не дыша – чтобы не спугнуть твоё новое настроение. Может быть, кот успокоит тебя, раз у меня не вышло? Может быть…

Болезненная судорога искажает твоё лицо. Наотмашь бьёшь кота по морде – по очень чувствительному месту – там, где усы, – берёшь за шкирку и бросаешь в другой конец комнаты; он отбегает с оскорблённым мявом. Швыряешь следом бутылку.

Я всё-таки вскрикиваю.

Перепады, жестокость, зачатки холодной властности – всё это было в тебе всегда, не мешая цвести доброте и самоотвержению. Было всегда – но сегодня перепады так резки, а жестокость так стихийно-груба, что мне на самом деле становится страшно. Будто это уже не ты. Будто тебя ведёт что-то тёмное, истеричное, бесовское.

Что-то с той стороны.

Ты мутно смотришь на меня и встаёшь с дивана; покачиваясь, подходишь к окну.

– Лицемерные мрази, – цедишь сквозь зубы – с той же безысходностью, что и днём. Рыжий пушистик, боязливо выгнув спину, жмётся к стене; ты указываешь на него – не пальцем – перстом. Указующий перст святых на картинах; безжалостный судия. Мне хочется постучаться тебе в грудь, как в дверь – чтобы разбить ледяную корку, чтобы вызволить тебя настоящего. Хотя кто, если не я, постоянно будит в тебе эту безжалостность?.. – Лицемерные и продажные! Смотреть мерзко… Я даже тебе верю больше.

– М-мой господин, я…

– Ударь его.

– Что? – замерев, вижу только кончик твоего пальца – а он по-прежнему направлен на кота. Наверняка я не так поняла. Наверняка…

– Ударь его! – (Дёргаешь подбородком в сторону кота. Спокойно берёшь с подоконника зажигалку и сигареты, закуриваешь; меня почему-то начинает мутить). – Вот этого, рыжего. Хочу увидеть, как ты его ударишь. Бей.

Тошнота разрастается в горле. Беспомощно смотрю на кота – он уже идёт за твоими объятиями, точно не веря в случившееся; мягкие подушечки лап бесшумно касаются пола, усы топорщатся вопрошающе: я сделал плохо? за что ты наказываешь меня?

Эти вопросы мне слишком знакомы; сглатываю горькую слюну.

– Не могу, мой господин. Прости. Я… не могу бить кошек.

Выдыхаешь струйку дыма, скорчив пренебрежительно-удивлённую гримасу – будто я несу безнадёжный абсурд.

– Я чего-то не понимаю – или ты хочешь нарушить мой приказ?

– Не нарушить. Я… – (Кот садится рядом со мной. Смотрит на тебя снизу вверх, обернув хвостом пушистые «штанишки» на задних лапах. Его уши чутко подрагивают: он слушает нас – громких, неуклюжих великанов). – Прикажи что угодно другое. Пожалуйста.

– Но я приказываю это! – (Докурив, ты с силой вдавливаешь окурок в пепельницу). – Я твой хозяин или твой коллега? Если хозяин, какого хрена ты претендуешь на обсуждения?.. Бей!

Твоё слово претендуешь – ещё один знак того, что спорить дальше нет смысла.

Медленно выдыхаю. Тихо, – велю себе. Тихо-тихо-тихо. Тшш. Всё будет хорошо. Наверное.

Кот не смотрит на меня. У него маленький, аккуратный чёрный носик – почти такой же, какой был у Мики.

Прости меня.

Легонько шлёпаю кота пальцами – в бок, попадая по шерсти. Он изумлённо смотрит на мою руку (видимо, размышляет: оба великана сумасшедшие – или только тот, что покрупнее?..), но не убегает. Ты раздражённо морщишься.

– Я, конечно, не зоолог, но, блядь… Это естественные механизмы природы. Ты в курсе? В природе они дерутся друг с другом, как и все животные. Часто – жестоко. До травм, до крови, до порванных ушек…

– Я знаю.

– И матери шлёпают лапой котят. Несколько раз сам видел. И за шкирку их таскают – так же, как я его кинул. Им это не больно.

Складываешь руки крестом и настойчиво постукиваешь одной об другую, как бы подчёркивая: вообще не больно.

Кот с недоумением вертит золотисто-рыжей головой. Ждёт, чем закончатся переговоры великанов.

– Я… понимаю.

– Так в чём дело? Ударь ещё! – (Подносишь пальцы, сложенные «домиком», к подбородку – точно политик, решающий судьбы мира на международном саммите). – Я же не просил тебя бить так, чтобы ему было реально больно. Просто – чтобы это был удар! А ты до него еле дотронулась.

Отворачиваюсь от кота. Плевать на всё – хотя бы не буду смотреть. Уже не различаю, что так противно горчит во рту: страх, или тошнота, или привкус всё того же зловонного разочарования.

Мелькает крамольное: прежний ты не приказал бы мне этого. Но я быстро одумываюсь – вполне мог бы приказать. Для тебя всегда было важно преодоление границ. Нужных и ненужных, настоящих и навязанных условностями, своих и чужих – всё равно. Любых. Они злят тебя; ты им противоположен, даже когда за них ратуешь.

Потому что богов нельзя ограничить.

Вытягиваю руку. Странное чувство – бить не глядя. Точно так же я отворачиваюсь, протягивая руку, когда сдаю кровь из вены. Если разобраться, весьма по-детски: не вижу – значит, не страшно.

Бью сильнее.

Пальцы попадают в мягкое, потом – в тёплое, по телу; кошки всегда теплее, чем мы. Когда в детстве я болела и мучилась от озноба, Мика ложилась на меня поверх одеяла и грела – сквозь него, словно дымчато-серебристое солнце.