Страница 38 из 59
С усмешкой отстраняешься. Словно забыв обо мне, почёсываешь лобик спящему котёнку. Провожу пальцами по щеке – до сих пор горит. Не застонать всё сложнее.
– М-мой господин?..
– Нет. Пока рано… Волосы!
Бросаюсь на четвереньки и рвусь к подоконнику; ноги гудят, и я больно сбиваю колени – но замечаю это как-то отстранённо, точно они не мои. Это не может помешать мне.
Помешать заслужить ещё одну твою пощёчину.
Если бы я знала, что это вот так, я бы мечтала об этом с семнадцати лет.
– Хорошо… Там есть календарик с дельфинами. Неси его сюда и положи к моим ногам.
Повинуюсь; кошка-мать, теперь возлежащая на подоконнике, смотрит на меня с вежливым любопытством. Всё это крайне сумасшедше и похоже на дрессировку животного – совсем не так, как в тех красивых издевательствах, о которых я читала.
Гораздо красивее, чем в них.
– Кошка!
Ликуя, встаю на полусогнутые ноги. Очень быстро; но это лучше мучительного ожидания.
Хватаешь меня за волосы; мурлычешь:
– Ну и что, неужели готова? Не обманываешь?
– Готова, мой господин. Я… Пожалуйста.
И куда делся мой по-филологически богатый словарный запас?..
Подтягиваешь меня ближе к себе – с жёсткой, отрезвевшей полуулыбкой. Не знаю, где граница твоих истинных чувств и роли; да это уже и неважно. Как все актёры и боги, ты всегда чересчур проникаешься игрой. Я смотрю на тебя – и не помню, когда в последний раз так боялась.
Не помню, когда мне было так хорошо.
Стиснув зубы, ты одной рукой комкаешь мои волосы, другой – замахиваешься…
Вторая молния попадает прямо в меня. Метко и жгуче – как плетью.
Вместо меня – кучка пепла; стыд, и восторг, и жуткое, размазывающее унижение. Значит, твои пальцы безумного маэстро могут быть и такими – жестокими.
Ещё. Хочу ещё. Только не прекращай.
Нет; сейчас нельзя просить. Выпрямляюсь.
– Подставляй правую щёку, – негромко велишь ты.
Удар.
– Левую.
Удар.
– Правую.
Всё тонет в горячечном мареве. Ты снова и снова хлещешь меня по лицу; я вскрикиваю и радостно плачу. Небо бесится в огненных клеточках молний, меняясь местами с землёй. Однажды больно попадаешь по скуле – прямо в кость; прикусываю щёку изнутри, чтобы не закричать. Твоё лицо мерцает, ускользая от меня – мы вместе падаем в реку времени.
(«…Ты недостойна меня».
«…Хочу делать тебе больно».
«…Каково это: любить человека, который не хочет существовать?»
«…Она меня чувствует, а ты нет».
«…Хочешь, позову её сейчас и трахну – лишь бы никогда больше тебя не видеть?!»
«…Как же ты меня заебала!.. Давала всем подряд, как шлюха, как только я перестал общаться с тобой!»
«…Ты всё равно сюда не приедешь».
«…Я люблю тебя вопреки»).
«Я люблю тебя».
Нет. Такого я никогда от тебя не слышала.
Или?..
– Пульт.
Мир озаряется новым светом. Лицо горит и ноет; забираюсь к тебе на колени, прижимаюсь грудью к груди. Обнимаешь меня за талию, гладишь; жадно впиваюсь пальцами в твои плечи. Меня так колотит, что трудно сидеть. Мы полностью одеты, но происходит что-то смелее, запретнее, божественнее самого разнузданного секса. Ты словно пишешь по мне, окуная пальцы в чернила.
Гладишь сильнее, чувствуя мою дрожь.
– Ну, чего ты, глупенькая?.. Испугалась?
Трясу головой. Слёзы капают с моего подбородка тебе на футболку и шею; ловишь на кончик пальца одну из них, как дождинку. Улыбаешься – лучисто и мягко, будто пощёчины привиделись мне в бреду.
– Ты молодец… Я тобой доволен. – (Гортанный бархат твоего голоса окутывает теплом. Гладишь меня по щекам, бёдрам, спине, притягиваешь к себе вплотную. Чувствую тебя всем телом; всхлипываю, блаженно закрывая глаза. Я по-прежнему жажду тебя, но уже обессилена. Слишком много для жалкой смертной; слишком близко к огню для бабочки). – Покорность должна вознаграждаться… Ну-ну, не плачь! Хорошая девочка. Как тебя поощрить? – (Утерев мне слёзы, заглядываешь в лицо. Смотришь с умилённым, смешливым сочувствием – как на ребёнка, которому пригрозили, что ёлки на Новый год не будет, а он – глупышка – поверил). – Проси, чего желаешь. Ты заслуживаешь этого.
– Мой господин, я…
– Проси! Это приказ.
Гипнотические, вкрадчивые волны твоего голоса вновь сменяет сухая непреклонность. Сглатываю слюну.
Я прекрасно знаю, чего хочу, но – можно ли так дерзить? Рискованно. Часто ты не воспринимаешь всерьёз эти чувственные мелочи. Можешь посмеяться надо мной, или сказать, что я ханжа, или обвинить в неуважении…
Смотрю на твои приоткрытые губы.
К чёрту.
– Пожалуйста, поцелуй меня.
Улыбаешься. Твои зрачки расширяются – тьма подступает к лесу.
– Куда?
– В шею… – перевожу дыхание. – Поцелуй, а потом укуси.
Мурашки от твоего выдоха щекочут мне шею и мочку уха. Хочется видеть, но ещё больше – ощущать; выбрать трудно – но всё-таки я выбираю второе. Откидываю назад голову и закрываю глаза.
– Сюда?
Мычу что-то невнятное. Ты целуешь меня – так влажно, тонко и горячо; проходишься раскалённой иглой и шёлком. Кончиком языка упираешься в бьющуюся венку; моргаешь, и кожу дразнит лёгкое касание твоих ресниц.
Со стоном крепче обнимаю тебя ногами.
– Кусать?
– Да. Да… Пожалуйста.
Впиваешься зубами – больно, долго, именно как мне хотелось; отдаюсь этой сладкой боли – до немощной страсти, до онемения; темнеет в глазах. Ты – та самая рысь из твоего старого текста, ягуар на цепи из твоих фантазий о приручённой дикости, львы, во имя Божие рвущие на части мазохистски кайфующего пророка Даниила…
Очнувшись, понимаю, что вжимаю тебя в спинку дивана и бесстыдно трусь об тебя, скользя рукой вниз.
Вспыхиваю и отдёргиваю руку. Без разрешения – нельзя. Это слишком, и я не заслуживаю.
Ведь так?..
– Ещё?
Твой похотливо-предлагающий (предлагающийся?..) шёпот опаляет до костей; возможно ли?
– Да! Да, умоляю…
Ухмыляешься.
– Нет. Надоело.
Разжимаешь объятия – и грубо сбрасываешь меня с колен.
Ахаю – не от боли, а от неожиданности (немного – от обиды за несправедливый приговор?..), – и ты хватаешь меня за волосы так, что воздух кончается в лёгких. Приподнимаешь, почти отрывая меня от пола; задеваю ногой пустую бутылку, и она падает; котята, устроившие сражение за какой-то бумажный бантик на нитке, испуганно бросаются врассыпную. Когда дьявольская гармония твоих пощёчин успела превратиться в эту несуразицу?..
Дёргаешь ещё резче и тянешь вниз:
– А что это с нами такое? Слёзоньки опять выступили… Теперь правда больно, а не просто в кайф? На игру уже не похоже, да?
Твоё глумливое сюсюканье вгоняет в панику сильнее того, что ты делаешь.
– Н-нет, мой господин. Не похоже.
Пересаживаешься на край дивана и шепчешь в моё скривившееся от боли лицо:
– Всё ещё уверена, что хочешь быть моей рабыней?
– Да, мой господин.
– Да…
Отпускаешь мои волосы – презрительно, как половую тряпку. Сдерживаю рыдания: такие резкие перепады всегда попадают в меня без промаха, контрольным выстрелом, – и ты это знаешь.
Щёлкаешь пальцами, приказывая, чтобы я подлила тебе коньяка. Твоя рука с кружкой пляшет в воздухе; меня продолжает трясти – но уже не от желания, а от ужаса. Ты отпустил себя и снова опьянел? Или притворяешься? Или?..
– Понял я всё про ваше женское «люблю»… – хрипло шепчешь ты. – Вот скажи, как ты это сделала? Какого хуя у тебя получилось? Втёрлась ко мне в доверие, приехала – никого больше не пустил, кроме тебя… Притворяешься тут хорошей и верной. С чего я должен тебе верить, а?!
Кажется, никогда – даже в часы истязаний по телефону – ты не говорил со мной так озлобленно.
Хотя в подобные моменты меня часто преследует это глупое заблуждение: хуже никогда не было. Было. И будет.
– Мой господин, я…
– Заткнись и жди, когда я закончу! – повышаешь голос. Ставишь кружку на подлокотник, и часть коньяка с колой выплёскивается на покрывало Ярцевых. Машинально приподнимаюсь, чтобы бежать за тряпкой, но ты гневным жестом останавливаешь меня. – Сиди. Потом уберёшь… Так какого хуя, скажи? Ты же такая умная, всё должна знать! Без пяти минут кандидат наук, да? – (С издевательской медлительностью хлопаешь в ладоши. Твоя ухмылка теперь напоминает оскал). – Какого хуя был этот твой гей? Итальянец этот? Какого, если ты меня заебись как любила?!