Бог бабочек

Я хочу пустить всё на самотёк. Впервые в жизни – по-настоящему хочу. Я – Макбет, готовый на убийство; художник Бэзил, застывающий у мольберта при виде Дориана Грея; Жанна Д’Арк, восходящая на костёр. Нет, вздор: я – больше, чем каждый из них. Под звон столкнувшихся бокалов я отпускаю себя.

Подносишь бокал к губам; их уголки чуть подрагивают, пока ты изучающе смотришь мне в лицо, измеряя градус моего смущения. В сочетании с фиолетовой тканью твоя кожа кажется золотисто-бронзовой – почти цвета коньяка.

– Я предложу тост, ты не против?

– Я за. Ничего не приходит в голову.

– Ну… За то, что Юля пьёт со мной! Дожили оба до двадцати лет – и всё-таки это случилось. Зря ты смеёшься! – (Стреляешь в меня укоризненным взглядом поверх бокала. Твои длинные пальцы нежно, но крепко обхватывают стеклянную ножку (мизинец, разумеется, отставлен); их линии чётко выделяются на хрупко-прозрачном фоне; меня по новой бросает в жар). – Для меня это событие. И, между прочим, большая честь.

– Хорошо. Для меня это тоже событие, если серьёзно… – (Вдыхаю аромат, настойчиво вьющийся над бокалом. Терпко и странно, как ты и говорил – на стыке горько-древесного и сладко-шоколадного). – Ох.

– Правильно, сначала нужно понюхать! – оживившись, покачиваешь коньяк в бокале. – Потом немножко попробовать языком… Смотри, сейчас буду выпендриваться и изображать аристократа!

Ты и правда сначала вдыхаешь запах, пробуешь и только после делаешь глоток. Твои движения мучительно-чувственны; замечаю на миг мелькнувший розовый кончик языка. Почему-то он представляется мне не мягким, а тонким и острым, как жало, – возможно, по ассоциации с твоими тонкими губами; сжимаю колени под столом – внизу живота что-то тянет и сводит от желания, и больше я не запрещаю себе чувствовать это. Молоко и мёд под языком твоим…

– Ну? Теперь ты.

Пробую и кашляю: вкус оказывается ещё мелодичнее и богаче, чем запах, но жжёт горло крепостью. Ничего страшного; мне даже нравится, что жжёт. Это моё посвящение. Инициация – как любит говорить Евлампия Леонидовна, одна из видных профессоров на нашем факультете и дама со склонностью к моральному садизму. Она очень нравится мне, и вряд ли это случайность.

– Закуси! – (Заботливо пододвигаешь ко мне тарелку). – Такое крепкое лучше закусывать… Его очень вкусно пить с шоколадом – купить плитку? Или, может, ты какой-нибудь тортик хочешь?

– Нет-нет! – поспешно восклицаю я, и твоя рука, уже метнувшаяся к карману с банковской картой, останавливается. – Всё хорошо. Я… мне нравится так. Спасибо тебе.

Моё «спасибо» звучит глубоко – глубже, чем я планировала. Прищурившись, пододвигаешься ближе вместе со стулом.

– Сейчас это… было «спасибо» за коньяк и предложенные сладости или?..

– Или, – тороплюсь перебить, пока ты не подобрал слова. Улыбаешься.

– Я так и подумал… Знаешь, я, наверное, должен извиниться.

– Извиниться?

– Да. Мы редко видимся в последнее время… Да и переписываемся мало. И оба понимаем, что это моя вина, – прерывисто вздыхаешь. – Я… не желаю и не могу оправдываться. Мне нечем оправдаться. Просто хочу, чтобы ты знала, что я скучаю по тебе и нуждаюсь в тебе по-прежнему… Может, даже больше, чем раньше. Но… – (Покачав бокал в ладонях, опускаешь его на стол). – Не хочу… замарать тебя той жизнью, которую стал вести. Замарать и… напугать. Всё стало хуже, Юль. Я иду на дно. Всё стало очень плохо. А ты… как озеро. Знаешь, вот после мутной воды – всей в иле, может, даже в мусоре – чистое, светлое озеро под солнцем… Вот, это ты. Это я чувствую, когда говорю с тобой. И особенно – когда мы встречаемся. Мне как будто… легче дышать.

– И теперь это тяжело? – тихо спрашиваю я.

Смотришь на меня в упор. В зелени твоих глаз дрожат блики от лампы.

– Как ты догадалась? Хотя о чём я, – грустно усмехаешься. – Это же ты… Ты так меня знаешь. Да, теперь это тяжело. Теперь я чувствую, что… недостоин твоего света. Что слишком грязен для озера. Это острее, когда я рядом с тобой. Это чувство… мерзотности от самого себя. И то, как ты относишься ко мне… Я чувствую, что не стою этого.

– Я знала, что происходит нечто подобное. Но что всё настолько плохо – не предполагала. Ты не должен так думать, Дима, потому что все эти «недостоин» и «мерзотность» – абсолютная чушь! – (От волнения голос звучит смешно и тонко, но сейчас это мало заботит меня. Гораздо больше заботит, что ты ко мне очень близко – ближе, чем обычно, – и я купаюсь в тепле твоего тела, хоть мы и не соприкасаемся). – Я не так воспринимаю тебя. Я не смогла бы тебя так воспринимать, даже если бы мне вдруг захотелось. Всегда была лучшего мнения о тебе – самого высокого мнения, – и ты это знаешь. И дело даже не в том, что… – (Надо сказать это вслух; пересиливаю себя). – Не в том, что я к тебе чувствую. Просто я вижу и знаю тебя – знаю, какой ты человек. И никакие… аспекты твоей жизни не заставят меня меньше тебя уважать и… – (А вот тут стоп). – И нуждаться в общении с тобой. Многие твои решения я правда не одобряю, это ты тоже знаешь – например, ту же ситуацию с Настей и… другими. Но это твой выбор, и это не должно влиять на…

Твоя ладонь накрывает мою. Остаток моих слов выпивает шелковистый жар твоей кожи; вспыхиваю. Тяжесть твоих точёных золотистых пальцев давит на мои – бледные, покорившиеся; в жадном смятении поднимаю глаза. Не убирай. Пожалуйста, только не убирай руку.

Хочу больше! – кричит моя тень: ей вечно мало блаженства, дозволенного смертным. Зажимаю ей рот.

Если бы ты зажал его мне – этой же ладонью…

– Продолжай, – хриплым полушёпотом велишь ты. Твои глаза заволакиваются незнакомой мне дымкой – туман, скрывающий тропу; вокруг лес, и я бегу, чтобы выжить, но силы покидают меня. Сладкая истома бессилия. Я не могла и представить, как в ней хорошо.

Продолжаю, путаясь в словах. Вскоре бокалы пустеют, и наш разговор становится ещё более сумбурным – но вряд ли из-за коньяка. Хочу раствориться, навсегда пропасть в этой путанице; и ещё – забыть о существовании Насти.

В какой-то момент ты подносишь к губам моё запястье. Нижняя губа чуть припухла, потому что недавно ты покусывал её; верхняя так же тонка и фигурно выписана, как прежде; обе раскраснелись, и видеть их вплотную у моей кожи, полураскрытыми, в ореоле твоего пахнущего коньяком дыхания – прекрасно до непристойности. Замираю, окончательно уносясь куда-то – но говорю, говорю, говорю под твоим неподвижным взглядом: ты ведь приказал мне продолжать.

Касаешься запястья губами. Горячий, влажный кончик твоего языка упирается в мои вены. Всё плывёт в золотисто-коньячном мареве; у меня вырывается стон – как по ночам, на узкой общажной кровати, когда лихорадка снов о тебе особенно жестока.

Но это лучше, чем во сне; это лучше, чем всё. Медленно приспускаешь рукав моего свитера – даже это простое движение жжёт; мне трудно дышать. Покрываешь моё запястье и тыльную сторону ладони мелкими поцелуями – невесомо, едва касаясь губами. Так щекотно-дразняще; что-то внутри скручивается и распускается в унисон с каждым твоим движением – бесовская музыка сфер.

Целуя, ты неотрывно смотришь мне в лицо – почему-то это сводит с ума так, что тянет кричать от почти невыносимого желания. Сама не замечаю, как выгибаю руку, ещё больше подставляя её твоим губам и языку; так нежно-бархатно, жгуче, влажно – хочу, чтобы ты прокусил мою кожу до крови, набросился на меня, был во мне…

– Все твои рассуждения про ответственность… Это же сплошное саморазрушение. Ты вроде бы выделяешься, но всё ради других, ничего для себя… – бормочу, задыхаясь; прикусываю щёку изнутри, чтобы не застонать на всю пиццерию, когда ты вкруговую облизываешь выступающую косточку у меня на руке. Золотое марево окружает нас всё плотнее – коконом; я не знаю, сколько сейчас времени, не знаю, что со мной дальше будет, ничего не вижу, кроме тебя. Кажется – скоро расплавлюсь, растаю лужицей воска у твоих ног; пусть мои крылья почернеют и съёжатся, как листы рукописи в огне. Ты привык звать меня своим ангелом, но я не хочу для себя иного конца. – Ты так сильно себя не любишь… Дима. Нельзя так сильно себя не любить…