Бог бабочек

Перебиваешь:

– Есть ещё и ответственность. Вот это для меня важно.

– Ответственность?

– Да. Я – мужчина, и я несу ответственность за всё, что было, и всё, что есть. – (Вздыхаешь; скорбно-нервные складки проступают у твоих губ). – Как бы сильно ни косячила Настя, ответственность на мне. И обрывать всё только потому, что мне, видите ли, больше не хочется или я привык… Не по мне это как-то. К тому же я не могу уверенно сказать, что она мне не нужна.

И что нужна – тоже не можешь. Эта реплика остаётся внутри меня – там, где после твоего вялого «Ну да. Люблю» немного ослабляется хватка холодных щупалец.

Совсем немного. Потому что я знаю Настю – её тёмные глаза, мягко мерцающие добротой, женственную округлость её тела, тихий музыкальный смех, ямочки на щеках. Она очень спокойно говорит и двигается, её пышные бёдра рано готовы к материнству; всё это так непохоже на мою невротичную худобу. Знаю, как покорно и преданно она смотрит на тебя; каждый твой строгий взгляд – даже не строгий, а просто слегка недовольный или озабоченный, – действует на неё, как хозяйский окрик на собаку. На твой последний день рождения она испекла тебе торт в форме сердечка – а я подарила чёрный кожаный ежедневник, который мгновенно тебя очаровал. Превосходно исполненные роли Девушки и Лучшей Подруги; невидимый сценарист может собой гордиться. Ты остался с ней на ночь в той съёмной квартире, где отмечал, – а я убежала в январскую метель и долго, до темноты, металась по улицам: не могла вызвать такси от бессильных слёз.

Слёзы, тем не менее, были выпущены только после того, как за мной захлопнулась дверь подъезда: вечер прошёл безукоризненно. Во всех отношениях милый вечер. Глядя на меня, Настя порой улыбалась с восхищением: своими рассказами обо мне ты настроил её как следует.

Знаю, что мне никогда не стать такой, как она. Никогда не подарить тебе сладкий, как торт в форме сердечка, покой, – лишь моря чернил да больную, страшную осмысленность каждого вдоха.

– По-моему, оба человека ответственны за то, что между ними происходит. Ты же не можешь тащить всё один. Неподъёмный груз.

Усмехаешься, глядя на меня с какой-то щемящей нежностью.

– Вопрос не в том, могу ли. Я просто должен, и всё. Я не умею по-другому… Знаешь, – (отставляешь пустую тарелку и, скомкав, швыряешь туда салфетку, которую так заботливо складывал), – иногда мне хочется, чтобы всё было просто – вот как у Володи. Помнишь Володю?

– Помню, конечно.

Твой смешливый и застенчивый черноглазый друг с необычайно глубокими познаниями в географии. Однажды ты устроил нам прогулку вчетвером – ты, он, я и Вера, – и, пока Вера страдала, тщетно вспоминая столицу Мадагаскара и самый высокий в мире водопад, а Володя простосердечно думал, что развлекает её своими импровизированными викторинами, ты изливал мне душу, рассказывая о какой-то Яне, которая «манила тебя как женщина, но отталкивала как человек».

Не знаю, кому было неуютнее всех на той прогулке. Наверное, всё-таки мне.

– Так вот, у Володи всё максимально просто. Он всех этих моих копаний вообще не понимает! – (Тепло улыбаешься; когда ты говоришь о двух-трёх ближайших друзьях, твоя улыбка становится лучисто-тёплой – настолько, что согревает даже меня в моём хроническом отчаянии). – Когда я ему что-нибудь такое вываливаю, он может только плечом вот так дёрнуть и сказать: «Ну, если ты её любишь – будь с ней! А если не любишь – не будь». Я начинаю что-то там объяснять ему, распинаться про свои душевные нюансы – а он посидит вот так же, похмурится и выдаст что-то в духе: «Ну, если считаешь, что должен – будь с ней и не твори херню. А если всё-таки думаешь, что не должен – не будь! Чего мозги-то себе зря иметь?» И – всё!.. – (Широко разводишь руки в стороны, словно спрашивая: ну, вот и что тут поделать?.. Когда ты говоришь о Володе, я часто не сразу улавливаю, чего больше в твоём тоне – ласковой насмешки или восхищения). – Понимаешь? Я хочу так же! – мурлычешь сквозь дрожащий смех. – Почему не все могут так же?!

– Думаю, так вообще мало кто может. Береги своего Володю.

– Так я и берегу…

Вздыхаешь, и над нашим столом повисает непривычно натянутое молчание; ты в раздумьях покусываешь губу. Вдруг вкрадчиво произносишь:

– Юль…

– М?

– А салфетки-то причём?

Вздрогнув, смотрю на свои руки. Между ними лежит лохматая бело-красная горка: три-четыре салфетки уже превратились в клочки. Я действительно не заметила; можно всерьёз испугаться.

Странно, что я не боюсь.

– Нервничаешь? – тихо и чувственно, почти полушёпотом, спрашиваешь ты.

Даже если бы до этого я не нервничала – от такого твоего голоса точно бы начала.

– Н-не знаю. Задумалась.

Киваешь сам себе, будто на что-то решившись, и хищно улыбаешься. Наверное, именно так улыбается рысь в своей рысьей душе, почуяв захромавшего оленёнка.

– А ты когда-нибудь пробовала коньяк?

Тревога. Сердце пропускает удар, а потом частит пулемётной очередью. Ты сказал всего одну фразу – донельзя простую, – но я чувствую в ней повод пойти ва-банк.

Ведь и лорд-некромант, Повелитель Хаоса из моих фэнтезийных романов, когда-то впервые попробовал свои дурманящие снадобья, не так ли?..

– А ты как думаешь? – (Улыбаюсь, плотоядно поглядывая на оставшиеся нетронутыми салфетки. Ты тем временем плотоядно поглядываешь на рыженькую официантку). – Нет, конечно.

Когда официантка скрывается в кухне, щуришься с недоверчивым смешком:

– Почему «конечно»? Вискарь с колой точно пробовала – я видел!

– Ну да, в компании. Коньяк – это очень дорого… Да и крепко для меня.

– Его же и пьют по чуть-чуть, если чистым. Как и виски. И тоже можно найти недорогой. Хотя я тут решил, что не грех иногда и пошиковать…

– Ещё бы, с твоих-то трёх повышенных стипендий. Или сколько их сейчас, четыре?

Ухмыляешься не без самодовольства.

– Именно повышенных – три… Знаешь, я, само собой, в алкоголе не разбираюсь, – (заговорщицки подаёшься вперёд), – но вот недавно с пацанами распробовал и прям… проникся. У него такой интересный вкус – какой-то не то чтобы пряный или древесный, а… – (Неопределённо шевелишь пальцами в воздухе). – Не знаю. Именно интересный. Играет, как вино – только крепче вина и не кислый. Думаю, тебе бы понравилось.

– Предлагаешь?

Стараюсь, чтобы голос не дрожал. Я не знаю, чем закончится этот вечер, – и не хочу знать. Но что-то тёмное, жуткое во мне – моя чернильная тень, реальное зло из твоих полурэповых стихов и колдовское зло из моих романов – навязчиво шипит: шанс.

Шанс – на что? Переступить ещё одну границу, чтобы было больнее?

До конца стать твоей бабочкой?..

Серьёзно киваешь.

– Да. Мне кажется, сегодня стоит. Если тебе не понравится – просто не продолжай, и всё. Ладно?

– Ладно.

– Почему ты… так смотришь?

– Как?

– Не знаю. Не как раньше.

Опускаю глаза.

– Трудно привыкнуть к тебе такому… к тебе без твоего табу на алкоголь. И ещё… Если честно, мне страшновато.

– Страшновато пить со мной?

– Да.

– Я понимаю, – произносишь тихо, с бархатной хрипотцой. В твоём лице столько боли и – проклятье – чего-то наподобие жалости, что я убеждаюсь: действительно понимаешь. – Потому и не настаиваю. Это лишь предложение. Подумай ещё.

Высокое, книжное лишь вместе только. Это так по-твоему. Несмело улыбаюсь.

– Давай. Но я заплачу за себя, можно?

Осуждающе цокаешь языком.

– Юль, ну ты же знаешь, что нельзя! Столько лет – и никак не привыкнете, Профессор, в самом-то деле…

Посмеиваясь, ты уходишь в другой зал, к барной стойке, и я вдруг чувствую, как горят лицо и тело. Рядом с тобой необязательно пить, чтобы опьянеть. Вздохнув, принимаюсь за выжившие салфетки.

Ты перекидываешься парой фраз с девушками, сидящими за столиком поближе ко входу; слышу это, не оборачиваясь. Они хихикают в ответ. Твои шаги по-рысьи тихие, почти бесшумные, к тому же их совершенно заглушает музыка, но я всем телом ощущаю, как ты приближаешься. Что-то сегодня с хрустом надламывается во мне – и, когда ты приносишь два пузатых бокала золотисто-коричневого коньяка и, напряжённо улыбаясь, садишься напротив, я понимаю, что.