Жизнеописание Льва

Асфальт сменяется бетонными плитами. «Бетонка», – мысленно радуется Лева. Бетонка – это уже практически дача. Дождя сейчас нет. Такси, колыхаясь, сворачивает на неровную дорогу, ныряет на колдобинах, расплескивает лужи. Где-то видны попытки заложить самые глубокие ямы камнями.

– Ну, Льву будет чем заняться этим летом, – тоже колыхаясь и держась за спинку переднего сиденья, говорит баба Клава. Мама смеется.

Лева как раз об этом думает. Каждый год он чинит дорогу. Большинство камней в колеях – его, и ему приятно, что они на месте, хотя он и не уверен, что камням приятно, как их давят ноги и колеса. Но он для себя решил, что камни выносливы и не восприимчивы к боли. В общем, этим летом для него есть работа.

Такси подкатывает к калитке, у которой их уже караулит Василь Василич. Он живет в совхозе «Московский», но на лето перебирается к ним, чтобы заниматься всякими практическими делами. Леве он очень нравится, потому что тоже любит порядок и всегда аккуратно одет в клетчатую рубашку с подвернутыми рукавами – как ковбой! Правда, Василь Василич уже порядком стар и не может наводить порядок так, как ему хотелось бы. Эта общая проблема сближает их с Левой.

Они таскают вещи на террасу. Водитель уезжает довольный, потому что мама дала ему щедрые чаевые (тайком от бабы Клавы).

Баба Клава с тюком подушка-в-одеяле налетает на Леву и изгоняет его в сад.

У них большой сад – больше, чем у остальных, огромный. У остальных девять соток, а у них восемнадцать. Это потому, что Левин дед, бабы-Клавин муж, сидел в первых скрипках оркестра Большого театра, а одно время даже был концертмейстером оркестра, правда недолго. Еще Лева слышал, что их квартира в доме на улице Неждановой – тоже большая редкость и предмет зависти. Но его это мало волнует, тем более что они сейчас живут только на мамины концертмейстерские и бабы-Клавину пенсию, и он долго носит всю одежду – до тех пор, пока она не станет совсем ему мала.

В общем, Лева идет в восемнадцатисоточный сад. Там растет много старых яблонь, от которых давно нет яблок. Там растет черноплодка, но это ближе к осени. Там густая трава. И, главное, – там грибы! Но сейчас он не будет их искать, это всё потом.

Он задирает голову. Небо еле видно через плотные яблоневые листья. Бело-розовые соцветия тоже почти теряются среди них. Но когда дует ветер, листья раздвигаются, роняя капли, и пропускают солнце, которое бьет Леве прямо в глаза. Он закрывает глаза и слушает, как нарастает рев поднимающегося в воздух самолета, – аэродром тут неподалеку. Сейчас все эти громкие взлеты еще заметны, а через пару дней ухо привыкнет – как привыкнет к свисткам и погрохатыванию электрички в отдалении.

А вообще здесь тихо. И мама с бабой Клавой перекрикиваются, как будто далеко.

Он возвращается в дом. Там много комнат: если переходить из одной в другую, то можно сделать круг по дому. В большой комнате тоже есть рояль, попроще, советский. На террасе с прошлого года осталась посуда, клеенка на столе загрубела, и края у нее завернулись. Как хорошо на даче!

Лева опять выходит в сад, но в другую его часть. Там всегда сумерки и такие заросли, что никто, кроме него, не может продвинуться вперед дальше, чем на метр. Василь Василич вечно собирается «со всем этим делом расправиться», но пока, к счастью, не может. Так вот, если пробраться через кусты, то окажешься у забора. За забором – Сахрановы, Вова и Катя. А под забором – под забором – самые лучшие грибы. Подберезовики, белые. Сыроежки, конечно, тоже. Он не выдерживает и лезет в кусты, мгновенно промокает, ветки сильно царапают его, ему приходится почти опуститься на четвереньки и так пробираться дальше. Но он все-таки достигает гнилого деревянного забора с несколькими большими проломами. А достигнув забора, можно выпрямиться, отряхнуть руки и…

Тут он и слышит голоса. Тихие Вовин и Катин голоса.

– Ну пойдем, Вов! – канючит Катя. – Они нас увидят, ну Вов!

– Отстань, – говорит Вова. – Они сюда не ходят. Слышишь, вещи носят?

– А Левочка?

Лева вздрагивает от счастья – друзья помнят о нем. Ему все равно, что они говорят «Левочка», как будто передразнивая кого-то. Ничего.

– И Левочка с ними. Прямо он тебе полезет… О!.. Ух ты, какой!

Наверное, Вова нашел хороший гриб. Лева не выдерживает и делает шаг вперед.

Дело в том, что Вова и Катя собирают грибы на их участке. На участке самих Вовы и Кати грибы почему-то не растут. И сейчас Вова и Катя сидят у небольшого пролома, через который они, очевидно, и проникли на их участок.

Лева смотрит на Вову и Катю. Внутренне он улыбается, но ему немного страшно – вдруг в этом году они не захотят с ним дружить. Поэтому на его лице улыбки нет.

Катя первая видит Леву. Не сводя с него глаз, она медленно поднимается с корточек. Отпускает подол сарафана, из которого на землю вываливаются два подберезовика и несколько розовых сыроег.

– Белый! – радостно говорит Вова, поднимает голову и тоже видит Леву.

Некоторое время они молчат. Потом Вова бросает гриб и быстро лезет в пролом. Катя лезет за ним.

Оказавшись на своем участке, они смелеют.

– Не поймаешь, не поймаешь! – дразнится Катя, хотя Лева и не собирался.

– Левочка! Иди к своей мамочке! Она даст тебе кашки! – и Вова корчит странную рожу, изображая не то Леву, не то его маму.

Странно, он совсем не ест кашу, да мама и не умеет ее варить. Наверное, имеется в виду, что баба Клава сварит, а мама уже будет его кормить.

– Дети, что там еще такое?! – кричит с крыльца их мама, прекрасная рыжая Светлана. Катя, кстати, тоже рыжая. А Вова в папу, белый.

Ни Лева, ни Вова с Катей, ни даже их папа, невзрачный Анатолий, не знают, что Светлана вовсе не ездила вчера в Москву, чтобы помыться, потому что «эти ваши тазики и ведра – не мытье, а сплошное страдание и размазывание грязи». Светлана провела вечер в отдаленном аппендиксе их же дачного поселка, куда добиралась огородами, мимо кооперативного сада, мимо плотины, вдоль железной дороги, потом через поле, где такая высокая трава, что даже Светлану скрывает почти с головой. В этом аппендиксе, на добротной двухэтажной даче с высоким забором и соснами на участке – а окна дачи смотрят прямо в лес, и там тоже сосны, – на этой даче живет хирург Константин, остролицый, очкастый, решительный и одинокий. Одинокий за исключением тех моментов, когда к нему приходит прекрасная рыжая Светлана.

Лева делает движение к забору, и Вова с Катей сразу убегают.

Что же делать с грибами?

Шуточное препирательство на кухне – милое, семейное, ах мы кормим детей одной яичницей, а ты бы хотела, чтобы мы их кормили одними конфетами, а что, они не против, знаешь, а я против, потом к зубному не наездишься, вечно ты драматизируешь – и вот уже препирательство приобретает раздраженный оттенок, значит, надо его гасить, опять уводить в шутку, а также демонстрировать оживление, когда дети врываются на кухню и радуются яичнице, радуются, что скоро поедут за грибами далеко, что встанут рано утром, что до обеда есть время поиграть в мушкетеров, что бабушка Лара вернулась со станции и принесла целый бидон молока и яйца в железной сетчатой сумке. И лишь бабушка Лара, Лариса Витальевна, мама Анатолия, позволяет себе не радоваться и не оживляться, даже искусственно. Ухватившись за перила, она упирается носком правого резинового сапога в пятку левого, стягивает его вместе с носком, брезгливой рукой стаскивает второй сапог за голенище, и, проигнорировав укоризны насчет своего похода на станцию («мы бы сами»), отдает продукты и уходит в свою комнату, где массивным выступом белеет печка, на стене – репродукция левитановского «Марта», наклеенная на картонку и в золоченой раме, а на столе – пожелтевший портрет военного.

– А что на станции говорят – правда, Полины Петровны внук кого-то ножом пырнул? – кричат ей вслед.

– Кого он пырнул, ему восемь лет, – сама себе говорит Лариса Витальевна, вытирая сзади взмокшую шею.