Страница 3 из 7
Он встает с дивана, как спал – в пальто и ботинках и идет к Старику. На улице ночь, темно, в саду светится снег, над голыми кронами яблонь горит красноватое зарево близкой Москвы. Он толкает калитку, идет по Поселковой до перекрестка, сворачивает на улицу Златоустов, заходит во двор. Двухэтажный кирпичный дом буквой «Г», над дверью крайнего подъезда, под козырьком горит тусклая лампочка. Ее ржавый свет забрызгивает дворик, блестит на застывших лужах, на снежных наносах в палисаднике, на обледеневшей лавке у подъезда. Он идет через двор по лужам, с хрустом давя тонкую корочку, входит в подъезд, поднимается по темной лестнице на второй этаж и пинает ногой незапертую дверь в квартиру Старика. Заходит.
– Я себе псевдоним придумал, – говорит он. – Шурик Ха. Нормально?
– Зашибись, – отвечает Старик.
Он стоит в углу просторной загроможденной тенями комнаты возле стола, спиной к Шурику. На столе на забрызганных кровью тряпках лежит кошка. Ловко орудуя финкой, с набранной из разноцветных стекляшек рукояткой Старик жутким образом мучает несчастное животное. Кошка орет дурниной.
– Я тут памфлетик написал, – говорит Шурик Ха, потрясая в воздухе папкой с отпечатанными на машинке листами. – Вот, всю ночь печатал. «Там, вдали за рекой» называется.
Судя по толщине в папке страниц около трехсот.
– Положи пока в печку, – говорит, не оборачиваясь, Старик и вытягивает из кошкиного нутра какую-то дрожащую жилку.
Ровно два мгновения Шурик Ха стоит на пороге в нерешительности, после быстро проходит к печке, садится на корточки, открывает дверцу «буржуйки» и кладет папку с памфлетом в огонь.
– Да пошебурши кочергой, – советует Старик.
Шурик Ха молча берет кочергу и шебуршит. Из печки вылетает черный лоскут с тлеющей каймой по краям и кружится, словно мотылек возле Шурика.
– Я тебе щас покусаюсь! – орет Старик на кошку и, взявши со стола бюстик Чайковского, шмякает пару раз по кошачьей башке. – А ну, мля, лежать! Вот так…
И что-то делает неприглядное такое ножичком. Струйка крови бьет в оконное стекло. Уличный фонарь подсвечивает подтеки крови на стекле, и Шурик Ха замечает, что сейчас эта кровь похожа темный фруктовый сок.
– Видал я, как ты пишешь, – ворчит старик. – Встал ночью в сортир, гляжу – фейерверк над Поселковой, а потом, зеленая комета низом прошла. Дешевка. Без спецэффектов ты, мля, не можешь!
Старик с отвращением бросает финку на стол.
– Ну, ты посмотри, – говорит он, обернувшись к Шурику, – сдохла!
У Старика подлое и злое лицо. Широкое, бледное и обрюзгшее. Глядя на такое лицо, невольно думаешь о постыдных пороках, застарелом алкоголизме и нескольких отсидках. Старик плешив, его редкие волосы, рыжеватые и седые вперемешку гладко зачесаны со лба наверх. Глазки у Старика бесцветные и мутные, их почти не видно, так глубоко они ушли в глазницы. На нем черные лоснящиеся брюки (ширинка не застегнута) и вылинявшая рубашка с короткими рукавами. Рубашка и лицо Старика забрызганы кровью несчастного животного.
– Ну, и где у нее спрашивается семь жизней? – ворчит Старик, потрясая выпотрошенной кошкой. – Одно вранье кругом…
С тушкой в руках Старик идет к печке. Следом за Стариком по полу волочатся кошачьи кишки. Из распоротого живота вываливается всякая дополнительная требуха.
– Не лезь под ноги, – говорит Старик и, отпихнув Шурика Ха в сторону, склоняется над «буржуйкой». Открывает дверцу. Ворошит кочергой жирный бумажный пепел, лезет рукою в огонь и вынимает из пламени две отпечатанных на машинке странички.
– На, вот, – и он протягивает Шурику не сгоревшие листки. – Сухой остаток.
Шурик Ха берет странички из руки Старика и бегло просматривает.
– Слышь, дед Мефодий, – спрашивает Шурик Ха. – Ты мне когда еще обещал открыть Самый Последний Секрет Писательского Мастерства? Пора бы уже. А то помрешь так ночью в одночасье и секрет с собой унесешь. А на фига он тебе на том свете?
Старик отворачивается и от «буржуйки» и молча смотрит на Шурика.
– Ты еще не готов, – говорит он, наконец. – А за Мефодия по соплям получишь.
Шурик Ха скатывает странички в бумажный комок и бросает куда не глядя.
– На ужин сегодня жаркое, – отвечает Старик, укладывая на ложе из багровых углей кошачью тушку. – Оставайся, поговорим о литературе.
Тут Старик принимается хохотать и хлопать себя ладонями по коленям. Он хохочет до слез, охает, кряхтит, давится смехом, кашляет, плюется, сморкается и стонет в изнеможении. Шурик Ха со скучающим лицом стоит прислонившись к дверному косяку.
– Я вообще-то за солью зашел, – сообщает Шурик, когда неуместное веселье Старика идет на убыль.
– Белый яд, не держу, все беды от нее, – скороговоркой отвечает Старик.
Шурик Ха уходит.
Шурик Ха лежит на диване в пальто и ботинках. Он не знает, который сейчас час. Утро это или вечер? Или ночь? За окном стоит непонятная тьма. В комнате зябко, пахнет талым снегом. На стенах оборванные обои, у окна большой стол без скатерти, на столе пишущая машинка. В изножье дивана, совсем уже неразличимый в тенях – платяной шкаф.
– И куда, интересно знать, девался этот будильник? – думает Шурик Ха, таращась в темноту.
На полу возле дивана стоит жестяная банка из-под болгарского зеленого горошка, которая служит Шурику Ха пепельницей. Шурик садится на диване, выбирает в банке бычок подлиннее, находит в кармане пальто коробок спичек, закуривает. Кашляет и глядит за окно.
Шурик вспоминает, как вчера ночью долго разговаривал со своими гостями. С теми гостями, которые являются к нему из шкафа. Он ходил кругами по тёмной комнате. Он скурил все сигареты, которые настрелял вечером на станции. Он никак не мог остановиться и прервать этот потерявший уже всякий смысл спор. Ночь давно должна была кончиться, но не кончалась. Оконные стекла, залитые снаружи непроницаемой тьмой, глянцево блестели. У Шурика от голода и выкуренных на пустой желудок сигарет адски разболелась голова. Делая новый, наверное сто тысяча первый круг по комнате Шурик Ха заметил на тумбочке зеленоватое свечение циферблата будильника и огоньки двух его стрелок. Где какая стрелка Шурик тогда не разобрал, ему померещилось только, что часы показывают какое-то невозможное нездешнее время. Не долго думая, Шурик Ха протянул руку, нащупал на тумбочке будильник и со словами,
– Держи фашист гранату! – запулил его вдаль.
Будильник беззвучно канул во тьму, затопившую комнату. Шурик повалился без сил на диван, но не уснул, а стал падать дальше, вниз, сквозь диван с его дырявой обивкой и нещадно скрипящими пружинами, сквозь доски пола, в сырой и тесный подвал, и дальше, и ниже, сквозь мерзлую землю, куда-то в утробу угольный шахты, все быстрее и быстрее, сквозь бесцветную мертвую воду безымянных подземных морей, сквозь тектонические пласты, в мезозой, к хребтам динозавров, и еще ниже в беспросветную мглу, туда, где гаснут уже последние искры…
Насчет тектонических пластов, подземных морей и динозавров Шурику Ха все было решительно понятно. А вот, что ему было совсем не понятно, так это почему будильник канул во тьму БЕЗЗВУЧНО. Шурик Ха тушит бычок о стенку банки-пепельницы, встает и идет по комнате, касаясь рукой стены. Будильник он находит по зеленоватому фосфорному сиянию, тот накрепко застрял в щели между шкафом и стеной.
– Бывает, – говорит на это Шурик Ха.
Почему он, собственно, метнул будильник во тьму, вопросов тоже не возникало. Включилось, так называемое, магическое мышление. Но было тут и кое-что ещё… Шурик Ха отчетливо помнит тот концерт на жуткой, похожей на арктическую пустыню окраине Москвы. «Хищные Чебуреки», так, кажется, называлась эта удалая панк-треш группа. Шурик Ха топтался в полутьме среди неопрятной кучки удолбанных юных дегенератов.
– Сатана сошел в подвал и устроил блядский бал! – орал страшным голосом фронтмен «Чебуреков», – трубы все поотрывал и гавном в часы кидал!