Ночные псы

Но, конечно, никакого Нового года не может быть без тебя. Да и какие тут белочки – только собаки иногда во дворе ходят – злые, недовольные псы. Жрать им нечего. Они совсем не новогодние. Да и ты знаешь, как я к собакам после того, как с тобой… тогда…

Такая, конечно, проблема… У тебя ведь там, наверное, посерьезнее. Как я могу знать? Но и мне – не очень, не очень легко, скажу тебе. Смутно. И люди вокруг, и с общением плохо, и без – плохо. В остальные-то дни всё немного не так.

В остальные-то дни я, знаешь, что думаю? Ах, если бы только на лбу у меня вырос рог! Только представь! Крепкий, прямой, сильный, устремленный к самому небу, к самому Солнцу, острее всего на Земле острого, да такой, чтоб ни одна мощь мира не способна была сломить его! Да живой, ощущаемый всем моим телом, продолжающий и украшающий его. Неотделимый, как сердце, как ты от меня – неотделимый!

Я наклонял бы голову и пропарывал их животы. Или пронзал бы грудь, или стремительно протыкал шею. Я поднимал над землей бы их, на этом роге своем, крепком, как стержень мира. Я бы тряс головой неистово, из стороны в сторону, и отбрасывал их, недвижимых, на асфальт. Всех этих, идущих навстречу. Идущих мимо.

В вагоне метро, в салоне троллейбуса пахнет скорбью. У людей как будто нет глаз. Их губы если и шепчут что – только слова брани, автоматической, не осознаваемой даже как брань. Я слышу брань и от себя – не произношу, а слышу. Такие скорбные русские понедельники.

Вот, старушка одна раздает газету. Я вижу ее каждый день. Все подмывает спросить: «Старушка, что ж ты не плачешь?» Ей страшно, я вижу, ей горько и безысходно. Ее затопчут когда-нибудь, выхватывая газеты, руки тянутся к ней: только успей, успей отодвинуть новую. А кто видит ее лицо? Я иногда задерживаюсь возле нее и думаю: она ведь писала сочинение «Кем я хочу стать». Что она там писала? Как она чувствует время, жизнь? – иногда я хотел бы понять. И тогда забываю про рог. Мне хочется всех благ для всех хороших людей, если честно. Люди ведь так страдают. И если б наше страдание было хоть как-то оправдано, если б оно было хоть зачем-то!

Или, сейчас вот, в троллейбусе встретил другую старушку – она работала промоутером, представляешь. В свои года! А что пенсионеру делать – пока не упадет, как заведенная машина… Правда, не уверен, знаешь ли ты, что это такое – промоутер. Ведь когда мы расстались, промоутеров не было, были зайчики, были корзины с конфетами. Дебильное, согласись, слово? Когда я впервые услышал “промоушн”, думал это промывание ушей. Да и по смыслу вроде подходило… Хрен с ним, тебе лучше не знать такого.

Нет, у меня не получается быть злым. Это не злость, сердечная, это скука – когда от рога до сопереживания, от сопереживания до рога…

У меня рабочий день заканчивается в 16-45 по пятницам, я ж у тебя государственный работник у тебя. Но сегодня я припозднился. Все копался в архиве, собирал документы. Что бы ни делать, лишь бы не с людьми. Работа как работа, не люблю ее, но там нахожу себя, забываю, что надо жить. Одна тележка с документами весит 20 килограмм, ты знаешь? Покатай таких за день… Но я не кладу много: лучше поезжу несколько раз, чем надрываться буду. В дверях приходится подсуетиться. А в лифте вообще приподнимать ее и так держать, чтоб колесо не застряло в щели. Сегодня думал о тебе. Бывает, что, когда катаю, ничего не думаю. Бывает, вспоминаю что-то из журнала. Ну вот примерно так и живу. О тебе, конечно, думать самое приятное. Только, бывает, отвлекают.

У них ведь знаешь, какая мода сейчас? Восстанавливают родословную. Как собаки, ей-богу – только на шеи медальки не вешают. Каждый день по 15 заявок, целая профессия появилась – генеалогические агенты. Ну, или как-то они называются там, а для меня они все – агенты. Кто чепухой занимается и за это деньги дерет. У нас от них отбоя нет, с пяти утра стоят, из городов, где нет метро, приезжают. Мы за год больше тысячи запросов получили, и это не считать если старых, с которыми уже возились. А десять лет назад гораздо меньше было. Ну а когда были мы… Когда были мы – я не знал обо всем этом, я был счастлив.

А тот Новый год, который встречали с тобой. Единственный… Ты ждала меня дома, прижавшись носом к окно. А я шел и улыбался тебе… Твои родители как раз куда-то уехали, и это было чудом. А потом уехали и мы. Сбежали, помнишь? И это было чудом. Тогда вся жизнь была чудом. А сейчас мне странно чувствовать себя живым. Именно так: странно. Без всяких дел, по инерции, без динамики… Все время вспоминая, что с тобой случилось так… Я мало говорю, да и не думать стараюсь – только когда пишу тебе. Именно так и зная, что ты…

Там, где ты сейчас, Новый год, наверное, ведь, не празднуют? Нет традиции? А может, празднуют? Я вот сижу, об этом гадаю – смешно. Абсурдно, глупо – что бы про меня подумали все эти люди, мимо которых я вожу свои тележки, если б знали, что за мысли прочно живут в моей голове – ну и что же? Что мне делать еще, как не думать их? Разве читать.

Но я жду, что ты дашь мне знать. Понимаю, что схожу с ума. Я вот так пишу, потом подхожу к балкону, кружусь по комнате, на часы свои смотрю, журналы бесконечные, и думаю так: надо ущипнуть себя. А толку? Понимаю, что здоров. Понимаю, что не сплю. Сон-то с явью, знаешь, сложно перепутать. И тем не менее, я верю – часто верю: ты ответишь. А почему бы нет? Хоть как-нибудь дай знать. Позови меня к себе. Ведь ты же можешь? Здесь очень тихо, здесь снегом залепило все окна, а там, где ты, – там тоже, наверное, снег? Наверное, там его еще больше, там бесконечное сияние белизны, и вообще ничего нет, кроме белого света – как в песне Высоцкого, помнишь, мы слушали? Ну, я, в основном, слушал…

Я хочу к тебе, но очень боюсь. А вдруг мы не встретимся? Вдруг никогда не встретимся? А может, и не было ни тебя, ни меня, ни нас, в конце концов?

Однажды мне приснился сон, что я умер. Только почему-то не испугался. Наверное, потому что не сразу понял. Я ходил – представляешь – в театры, хотя в жизни никогда моей ноги там не бывает – по улицам, продукты какие-то покупал, ну, на работу приходил, конечно, как же без нее, ведь хоть и сон, а работу-то никто не отменял. И так очень долго. Ну, правда, по меркам сна, пока мне не сказали, что я умер. А кто сказал – не помню, я и в жизни-то людей не различаю. По мне, они все одно, особенно с кем работаю. И я увидел, что изменений-то особых нет, как будто ничего и не случилось – как жил, так и живу. Даже умер – и то не заметил.

Ну а потом мне объяснили – ты представляешь – что это все временно. Ну, что-то вроде испытательного срока или… ну, не знаю, адаптировался чтобы. Привык, понял, что ничего страшного нет в смерти-то. И вот потом уже начинаешь разлагаться. Сижу я в том же театре, и вижу, что рука моя насквозь сгнила и скоро, мол, отвалится. Да ну и, думаю, хрен бы с ней, но ведь люди вокруг, приличные, наверное. Театр же. Хотя, ты знаешь, и театры сильно изменились… Но если б я на сцене был – тогда нормально, там такое можно. А вот в партере… Правда, осмотрелся – людям все равно, как будто ничего не происходит, всё окей, как говорят. Побежал в уборную и в зеркало смотрю: как и предполагал, с лицом серьезные проблемы – все разлагается, уродливое все, и кожа расползается по швам, и вонь стоит. Хоть и не чувствую, но ведь наверное. Но я уже адаптировался: ведь умно там у них придумано – это во сне так рассуждаю – я ж уже знаю, что умер, а для мертвеца разложение в порядке вещей. Другое дело – для живого, конечно. И тут я понял, что главное – скорей избавиться от тела. Мертвец какое-то время привязан к телу, а как избавится – то все, свободен. Так и вышло.

И полетел я с ангелом своим, или проводником – я не видел его, только чувствовал – в какой-то огромный город. Это, конечно, серьезное чувство, знаешь, летать над горами и реками – там все почти как у нас. И говорит мне: вот город, ты будешь там жить. И показывает своей ангельской рукой, которую я не вижу. А город на самом деле красивый, прям как у Гребенщикова, помнишь, мы слушали? Ты, в основном, слушала… Золотой-золотой! Но рассмотреть его не удалось издалека, похож на современный вроде, только окружен какими-то скалами да водоемами, ну, и цвета все ярче, насыщенней, что ли – и на небе, и на земле. Хотя все вроде то же, что у нас. Я это заметил, а ангел мне говорит: