Первый закон

Вопросы

Зачем я это делаю?[7] В тысячный раз спрашивал себя инквизитор[8] Глокта, хромая по коридору. Стены были оштукатурены и побелены, хотя и довольно давно. Здесь всё обветшало и пахло сыростью. Здесь не было окон, поскольку проход шёл глубоко под землёй, и от фонарей в каждом уголке медленно покачивались тени.

Зачем хоть кто-то захотел бы это делать? Шаги Глокты по грязным плиткам пола выбивали устойчивый ритм. Уверенный щелчок правого каблука, стук трости, а затем бесконечное шарканье левой ноги со знакомыми уколами боли в лодыжке, колене, заднице и спине. Щёлк, стук, боль. Таков был ритм его шагов.

Время от времени грязное однообразие коридора нарушала тяжёлая дверь, окованная и подбитая изъеденным железом. Около одной Глокте показалось, что он слышит приглушенный вопль боли. Интересно, что за дурачка там допрашивают? В каком преступлении он виновен, или невиновен? Какие тайны раскрываются, какую ложь пресекают, какие обнаруживаются измены? Впрочем, размышлял он недолго. Его прервали ступени.

Если бы Глокте была предоставлена возможность пытать одного человека, любого, кого угодно, он, несомненно, выбрал бы изобретателя лестниц. До своих несчастий, когда он ещё был молод и вызывал всеобщее восхищение, Глокта почти не замечал лестниц. Перепрыгивал через две ступени за раз и весело спешил по своим делам. Теперь это уже в прошлом.

Они повсюду. Без них не попасть на другой этаж. И вниз идти хуже, чем вверх, люди этого совсем не понимают. Когда поднимаешься, обычно не приходится падать так высоко.

Этот пролёт он знал отлично. Шестнадцать ступеней из гладкого камня, немного стоптанные посередине, немного влажные, как и всё здесь. И тут не было перил, не за что уцепиться. Шестнадцать врагов. Это поистине вызов. Глокте понадобилось много времени, чтобы выработать наименее болезненный метод спуска по лестницам. Он шёл боком, словно краб. Сначала трость, потом левая нога, потом правая. Когда вес тела переносился на левую ногу, она болела сильнее обычного, и к этой агонии добавлялась долгая пронзительная боль в шее. Почему, когда я спускаюсь по лестнице, у меня болит шея? Неужели я опираюсь на шею? Неужели? И всё-таки шея болела.

Глокта замер в четырёх ступенях до низа. Он их почти победил. Ладонь дрожала на рукояти трости, нога горела огнём. Он коснулся языком десны — там, где раньше были зубы — глубоко вздохнул и шагнул вперёд. Голень с жутким хрустом подкосилась, Глокта накренился и, изгибаясь, нырнул в воздух. Разум кипел от ужаса и отчаяния. На следующую ступеньку он ступил неловко, как пьяница, царапая ногтями гладкую стену и взвизгивая от страха. Тупой, тупой ублюдок! Трость загрохотала по полу, неуклюжие ступни боролись с камнями лестницы, и Глокта оказался внизу, каким-то чудом всё ещё сто́я на ногах.

А вот и он. Ужасный, прекрасный, растянувшийся миг между ударом по пальцу и приходом боли. Сколько времени у меня есть, прежде чем она придёт? Насколько сильной она будет? Охнув и разинув рот у подножия лестницы, Глокта почувствовал трепет предвкушения. А вот и она…

Мука была невыразимая — жгучая судорога по левой стороне тела от ступни до челюсти. Глокта крепко зажмурил слезящиеся глаза, и так сильно прижал правую руку ко рту, что хрустнули костяшки пальцев. Он стиснул челюсти, оставшиеся зубы тёрлись друг о друга, но пронзительный, рваный стон всё-таки вылетел изо рта. Я кричу или смеюсь? Как понять разницу? Он тяжело дышал через нос, сопли пузырились, капая на руку, скрюченное тело сотрясалось, силясь остаться на ногах.

Судорога прошла. Глокта осторожно по очереди подвигал конечностями, чтобы оценить урон. Нога горела, ступня онемела, шея щёлкала от каждого движения, отправляя в позвоночник маленькие злобные уколы. В целом, неплохо, с учётом всех обстоятельств. Он с усилием наклонился и схватил двумя пальцами свою трость. Снова выпрямился, вытер сопли и слезы тыльной стороной ладони. Как возбуждающе. Мне понравилось? Для большинства людей лестницы — обыденное дело. Для меня же это приключение! Он захромал по коридору, тихо хихикая себе под нос. Глокта всё ещё слегка улыбался, когда добрался до своей двери и, шаркая, зашёл внутрь.

Грязная белая коробка с двумя дверьми друг напротив друга. Потолок был слишком низким, а лампы горели слишком ярко. В одном углу ползла сырость, и штукатурка вздулась осыпающимися пузырями, покрылась пятнами чёрной плесени. Кто-то некогда пытался соскрести длинное пятно крови с одной стены, но его усилий было явно совершенно недостаточно.

На другом конце комнаты, скрестив огромные руки на огромной груди, стоял практик Иней. Он кивнул Глокте — не более эмоционально, чем камень — и Глокта кивнул в ответ. Между ними стоял прикрученный к полу деревянный стол, покрытый зарубками и пятнами, с двумя стульями по бокам. На одном из них сидел голый толстый мужчина с крепко связанными за спиной руками и с коричневым холщовым мешком на голове. Его быстрое приглушённое дыхание было единственным звуком в комнате. Здесь было холодно, но мужчина потел. И должен потеть.

Глокта дохромал до другого стула, аккуратно прислонил трость к краю стола и медленно, осторожно, мучительно сел. Потянул шею влево и вправо, а потом позволил телу обмякнуть в позе, которая была относительно удобна. Если бы Глокте была предоставлена возможность пожать руку одному человеку, любому, кому угодно, он, несомненно, выбрал бы изобретателя стульев. Он сделал мою жизнь почти сносной.

Иней молча шагнул из своего угла и взялся за угол мешка белыми пальцами — мясистым указательным и тяжёлым большим. Глокта кивнул, и практик сорвал мешок. Салем Реус заморгал от жёсткого света.

Жалкое, уродливое, мелкое свинячье рыло. Ты жалкая, уродливая свинья, Реус. Ты отвратительная скотина. Могу поспорить, ты готов признаться прямо сейчас, ты готов говорить, говорить без перерыва, пока всех нас не начнёт тошнить. На щеке узника темнел большой синяк, и ещё один — над двойным подбородком. Когда слезящиеся глаза Реуса привыкли к свету, он узнал сидящего напротив него Глокту, и на его лице неожиданно мелькнула надежда. К несчастью, напрасная надежда.

— Глокта, вы[9] должны мне помочь! — завизжал он, наклоняясь вперёд так далеко, насколько позволяли узы. Слова извергались изо рта отчаянным нечленораздельным потоком. — Меня обвинили ложно, вы же знаете, я невиновен! Вы ведь пришли помочь мне? Вы же мой друг! У вас есть здесь влияние! Мы же друзья, друзья! Вы могли бы замолвить за меня словечко! Я невиновен, меня оболгали! Я…

Глокта выставил руку, требуя тишины. Недолго смотрел на знакомое лицо Реуса, словно впервые его видел. Потом повернулся к Инею.

— Я должен знать этого человека?

Альбинос ничего не сказал. Нижняя часть его лица пряталась под маской практика, а верхняя ничего не выражала. Он, не моргая, смотрел на заключённого, сидящего на стуле, его розовые глаза были мертвы, как у трупа. Иней ни разу не моргнул с тех пор, как Глокта вошел в комнату. Как он это делает?

— Это я, Реус! — прошипел толстяк, и его голос поднимался выше и выше, становясь всё более паническим. — Салем Реус, вы же меня знаете, Глокта! Я с вами воевал, до того, как… ну, знаете… мы же были друзьями! Мы…

Глокта снова поднял руку и откинулся назад, постукивая ногтём по оставшимся зубам, словно в глубокой задумчивости.

— Реус. Знакомое имя. Купец, член гильдии торговцев шёлком. Человек, по всеобщему мнению, богатый. Теперь припоминаю… — Глокта наклонился вперёд, выдержав паузу для эффектности. — Он оказался государственным изменником! Его схватила Инквизиция, его собственность конфискована. Понимаете, он злоумышлял уклонение от королевских налогов. — Рот Реуса раскрылся от изумления. — От королевских налогов! — крикнул Глокта, грохнув рукой по столу. Толстяк уставился на него, широко раскрыв глаза, и облизнул зуб. Правая верхняя сторона, второй сзади.